Саша заметно возмужал в течение года, проведенного в Вене. Любовь опытной, блестящей красавицы вывела его из ребячества. По разнице лет София Замойская примешивала к своим ласкам чисто материнскую нежность. Она старалась образовать в нем характер и поэтому испытывала его. Но характер в юноше развернулся сам собою и с поразительной быстротой, точно в нем была стальная свернутая пружина, сразу выпрямившаяся.

Преднамеренная размолвка внезапно привела к полному охлаждению… Тогда временно побледневший образ царственной Селаниры с новой силой возник в его воображении. Портрет ее стал для юноши священной реликвией, талисманом от искушений. При мысли о Селанире сердце его становилось каким-то храмом, полным священного сумрака.

— О, Селанира! Селанира! — шептал юноша, прислушиваясь к сладкой боли, от которой ломило у него в груди.

Умная красавица Замойская заметила перемену в своем «паже». Она постаралась перейти с ним к тону добродушной дружбы, довольная тем, что первая пробудила в нем мужчину. Окруженная поклонением цвета европейской аристократии, Замойская вела обширные политические интриги. Она была полька. Отечество и костел занимали главное место в ее жизни. Рибопьер тоже стал ощущать тоску по родине. Как ни была блестяща, интересна, полна ярких впечатлений и утонченных наслаждений жизнь Вены, мало-помалу юношу стал тянуть к себе север. Суровая невская столица теперь представлялась его воображению в мощной красоте.

По ночам сон переносил его домой. Он видел полковых товарищей, родителей, сестер, слуг. Письма его на родину стали обстоятельны, длинны и наполнены пожеланиями возвращения на родину.

Однажды, когда он занимался в посольстве, граф Разумовский позвал его к себе.

— Садитесь, Саша, — сказал он, когда кавалер посольства предстал, с должной почтительностью отвешивая поклоны снисходительному начальнику. — Его величеству благоугодно было выразить свою милостивую волю относительно дальнейшего служебного поприща вашего.

— Я всецело в руках государя и готов исполнить его священную волю со всем рачением, — сказал рассудительный кавалер.

— Государь вновь призывает вас в Петербург Готовьтесь к отбытию из Вены, — сообщил посол.

— Ничего не могло меня более обрадовать, как это милостивое повеление государя, — воскликнул юноша. — Меня тянет домой, в отечество, к родным и знакомым.

— Эти чувства похвальны, — сказал посол. — Так и Одиссей желал вдохнуть хоть дым от очагов суровой родины своей Итаки; горький дым, поднимающийся над родными кровлями, казался ему сладким. Но мы будем грустить, расставаясь с вами, милый граф. Мы все вас сердечно полюбили и, конечно, вы будете мной аттестованы императору с отличной стороны.

— Глубоко благодарен вам, граф, — сказал юноша. — Ваш дом, ваше отеческое отношение ко мне сохранятся в моем воспоминании навсегда. Вечная благодарность будет признательной данью моего сердца вам и супруге вашей.

— Милый Саша, мы привязались к вам, как к сыну. Свезите поклон родителям и всем петербургским знакомым. Сказать ли вам, что преклонило волю монарха к вашему возвращению? В письмах о сем мне сообщают.

— Скажите, граф.

— Ну, конечно, настояния вашей приятельницы, рожденной княжны Анны Петровны Лопухиной, а ныне княгини Гагариной.

— Как, она уже замужем! — сказал Саша, и странно, хотя он никогда не питал к княжне ничего, кроме дружелюбия, что-то кольнуло его в сердце. — Она уже замужем! Давно ли?

— Свадьбу сыграли три недели тому назад. Император был сватом. В настоящее время княгине Гагариной отведены особые апартаменты во всех дворцах столицы и царских пригородных резиденций. Супруг ее занимает особливую квартиру в Петербурге. Блестящее служебное поприще открывается князю. Замечу, что так как он проявил относительно вас горячее расположение в свое пребывание здесь, то и в Петербурге не лишит вас покровительства. А это послужит вам большим подспорьем в прохождении служебного поприща.

— Никогда! — с негодованием сказал кавалер. — Я в нем искать почел бы крайнею низостью.

— Впрочем, у вас будет достаточно доброжелателей и покровителей, — продолжал спокойно посол. — Княгиня Анна Петровна явится вашей путеводной звездой.

— О, путеводная звезда со мной! — сказал загадочно Рибопьер, касаясь груди, где таилась его реликвия.

Разумовский улыбнулся. Умные глаза посла засветились пониманием и малороссийским юмором.

— Путеводитель юности — ее золотые мечты! — сказал он. — Но в возмужалые годы эти мечты увядают, как первые весенние цветы под суровым дуновением опыта. Впрочем, прощальная аудиенция ее высочества принцессы Марии Вюртембергской вам будет дана через три дня. Я уже говорил с Замойской. Ее же новые распоряжения относительно вас стали известны ранее, нежели мне. Да благословит же Бог ваш путь в отечество!

Посол встал и с нежностью обнял Сашу, подставляя старческую щеку под его почтительное лобзание.

— Мой милый юноша, — сказал он, — княгиня Гагарина выписывает вас в Петербург, надо полагать, потому, что страсть ее к вальсу не прошла с замужеством, а равного вам в сем искусстве не нашлось. Но помните, что теперь еще более надо вам опасаться нарушить волю государя, что уже раз навлекло на вас его неудовольствие. Берегитесь опять взять княгиню обеими руками за талию и заглядываться в ее черные глаза, хотя бы она вас к сему поощряла!

— Я постараюсь совсем не танцевать вальс с княгиней, — сказал холодно Саша.

— Совсем не танцевать — другая крайность. Помните златую середину доброго Горация. Нигде она так не служит к нашему благополучию, как на скользком придворном паркете. Впрочем, наблюдая вас, нахожу в вас все, что нужно дипломату и при дворному. С годами усовершитесь в сей науке.

— Но не в ущерб сердцу, — сказал Саша.

— Сердце человеческое подобно луне: оно то в ущербе, то вновь прибывает и достигает полноты, чтобы опять прийти в ущерб.

— Но с луной бывают затмения. Я не хочу этого для моего сердца.

— Сердце в узах разума! Сердце в узах разума! И вам не будут страшны ни ущербы, ни затмения. Но должен вас предупредить, за пребывание ваше в Вене все переменилось в отечестве. Император уже не тот, и весь Петербург не тот. Или, точнее, с каждым днем все более уподобляется он огромной крепости. Всюду заставы, рогатки. Жители прячутся в домах своих, но и там трепещут. Ссылают сотнями и тысячами. Подозрительность болезненная императора все возрастает. Припадки безумного гнева все чаще. То правда, что не было еще случая, чтобы он не отменил приказания, данного им во время такого припадка, да беда в том, что чаще ему не докладывают, а спешат исполнить сии повеления, как бы помогая все в империи привести в расстройство и вселить всеобщий ужас к властелину. В сих обстоятельствах тщательно берегитесь, милый Саша, всюду открывающихся пропастей и ловушек! Помните, что так долго продолжаться не может. Великие перемены ждут нас, и в скорости. Претерпенный до конца спасется. Верность будет вознаграждена. Наступит час, и он близок, когда талисман, который таите на груди своей, действительно выведет вас на широкий путь почестей, но пока… столь же тщательно берегите его от посторонних взоров! Не удивляйтесь, что старый взор мой сквозь покровы прозревает. Я — ваш неизменный друг. Христос с вами, дитя мое!

Старый вельможа прослезился и перекрестил юношу.

Вдруг до обоняния Саши дошел отвратительный запах знакомого кнастера. Он обернулся. В дверях стоял «дядька» Дитрих и безмолвно улыбался щучьим своим рылом.

— А, честный Дитрих! — сказал посол. — Я нарочно послал за вами. Вверяю вашему попечению нашего кавалера, с коим имеете вы, по высочайшему государя императора повелению, отбыть обратно в пределы Российской империи. Уверен, что аттестация ваша с отличной стороны представит поведение графа его величеству. Впрочем… о сем мы поговорим с вами особо! Идите теперь, граф. Я освобождаю вас от служебных обязанностей. Приготовляйтесь к отъезду.

— Итак, мы с вами расстаемся, милый граф, — сказал де Линь, когда Саша Рибопьер входил в библиотеку принца. — Замойская сообщила мне эту грустную весть. Я видел слезы в ее прекрасных глазах… Счастливый юноша!