Его благородная внешность, проницательное и страстное красноречие, самое простое и в то же время элегантное обращение поставили графа Поццо ди Борго, военного дипломата, публициста, одновременно неутомимого и в развлечениях и в делах, в самые тесные и дружественные отношения с английской и континентальной аристократией. Объединенный ненавистью к Наполеону со шведским королем Бернадоттом, граф неутомимо составлял политические комбинации и планы военных коалиций для спасения алтарей, престолов, монархического начала и аристократии Европы. Разумовский знал, кому вверить юношу Рибопьера: нити европейской дипломатии сходились в руках графа Поццо, равно как и в руках его приятеля, виконта Талейрана, которого должен был увидеть Рибопьер на обеде у принца…

Но, кроме естественной боязни, возбуждаемой мыслью о первых шагах в венском обществе, которыми определялось все дальнейшее, Сашу волновало предстоящее знакомство с сестрой принцессы Марии Вюртембергской, несравненной красавицей Софией Замойской. Она должна была приехать на обед. Рибопьер это знал и еще в Кракове получил наставление, что именно через нее получит свидание с принцессой, необходимое для выполнения поручения, возложенного на него.

Все общество, собравшееся у принца де Линь, состояло, кроме юного кавалера посольства, из графа Поццо, виконта Талейрана-Перигора и графа де ла Биллардери. Из дам, кроме Замойской, присутствовали леди Кленвильям и графиня Флора Врбна.

Но как только Саша вступил в гостиную принца и был им представлен собравшимся гостям, все его опасения исчезли. Он вдруг ощутил необычайную легкость. Он был среди своих. Это избранное общество не тяготило его нисколько. Чувство уверенности в себе вызывала уверенность в присутствующих. Так даровитый начинающий актер, выступая в труппе совершенных артистов, находит опору и поддержку в их гении и сам вдохновляется.

Сады принца, с боскетами, лужайками, холодным и горячим источниками (последний согревался скрытой печкой), статуями, цветущими куртинами и партерами, дышали в окна ароматом, окинутые нежной дымкой теплого вечера.

В покоях горели восковые свечи в серебряных канделябрах. Из гостиной все общество прошло в небольшую столовую принца. Обстановка ее, потолок из цельного резного дуба средневековой работы неоценимого достоинства, добытый принцем в Шотландии в упраздненном католическом аббатстве, камин высокой архитектуры, буфет, фламандские картины на стенах, севрский сервиз и дивные вазы, кубки, корзины чеканки знаменитых мастеров — не оставляли желать ничего лучшего.

Юный камергер и кавалер посольства имел счастье вести к столу несравненную Софию Замойскую и сесть с ней рядом.

Разговор, начатый в гостиной, продолжался и за столом. Говорили о грубом военном духе, овладевшем Европою, о духе насилия, разрушения, варварства, грубого захвата и завоевания, пробужденных в народах Бонапартом. Говорили о том, что мало-помалу военщина уничтожает творческие, высшие стремления.

Повсюду общество грубеет, утонченная высокая простота сменяется наглостью, треск барабанов и гром фанфар заглушают гармонию Аполлона и муз. Искусство падает. Вена еще остается оазисом культуры. Но что сделал Бонапарт с Италией! От Милана до Турина — одно зрелище нищеты, тиранства, унижения! Беспощадный режим Бонапарта идет рядом с вопиющим беспорядком и бесстыдным грабежом. Сокровища искусств и древности Италии расхищаются. Виллы, дворцы, монастыри варварски ограблены. И сколько разрушено, испорчено, уничтожено при этом дивных произведений!

— Скажите тем, — воскликнул граф Поццо ди Борго, — скажите тем, кто хочет видеть Рим, чтобы они поспешили. Ибо каждый день рука солдата и когти агентов Бонапарта мертвят природные красоты Вечного города и обрывают великолепие его убранства. Вы, господа, привыкли к простому и благородному языку древности. Вы найдете эти мои выражения чрезмерно цветистыми и даже слишком напыщенными. Но как живописать вам состояние, в которое впал бедный Рим? Вы его видели столь великолепным, а ныне это почти руины! Некогда, вы знаете, Рим собирал цвет общества всех стран. Сколько иностранцев, приехав туда провести одну зиму, оставались в нем на всю жизнь! Ныне в нем только те, кто не может бежать, да еще те, кто с кинжалом в руках роются в жалких лохмотьях умирающего от голода народа, чтобы добыть его последние гроши! О, несчастная Италия! О, погибающий Рим!

— Да, с монументами Рима Бонапарт обращается не лучше, чем с народом, — сказал принц де Линь, — я оплакиваю до сих пор прелестного мраморного ребенка, которым столько раз любовался. Он одет львиной шкурой и на плече держит маленькую палицу. Очевидно, это Купидон, взявший оружие Геркулеса. Произведение несравненного мастерства, и греческого мастерства, если я не ошибаюсь. От него осталось только основание. И я написал на нем карандашом: Lugete, Veneres Cupidonesque (Плачьте, грации и купидоны)! Самые обломки статуи исчезли. Что сказал бы Винкельман, если бы это увидел! Он умер бы от горести, если бы имел несчастье дожить до наших дней!

— Да! Да! Рим Винкельмана более не существует! — воскликнул граф Поццо. — Все, что украшало виллу Альбани, что было у Фарнезе, Онести, в музеуме Клементи, в Капитолии — вытащено, разграблено, потеряно или продано!

— Солдаты, войдя в библиотеку Ватикана, — сказал виконт Талейран, — уничтожили между прочим славного Теренция Бембо, чтимый манускрипт. И ради чего? Ради каких-то золотых украшений растерзали они нетленную в веках античную рукопись.

— А Венера в вилле Боргезе! — присоединил свой голос и граф Флао де Биллардери. — Она ранена в руку каким-то выродком Диомеда!

— Венера отомстила за это оскорбление Бонапарту! — сказал принц де Линь, замечая, что беседа приняла грустный оттенок и начинает утомлять дам. И он рассказал, что когда французские войска расположились в Италии, те офицеры, которые доверчиво пользовались туземным хлебом и итальянскими женщинами, скоро почувствовали себя весьма дурно. — Одни страдали жестокой индижестией. Другие… не буду пускаться в подробности. Бонапарт приказал тогда выписать из Франции женщин и булочников!

— Panem et mulieres[7]. Легкое изменение древнего Panem et circenses[8], — заметил Талейран.

— Все же только в Милане вы найдете хорошо выпеченный хлеб и французских женщин, то есть раздетых, — сказал граф Поццо, — ибо все итальянки всегда одеты, даже зимою, — мода, противоположная парижской.

Присутствующие красавицы, одетые не по итальянской, а по парижской моде, улыбнулись.

— Что бы ни было, господа, — сказал принц, — как бы далеко ни простер свои шаги Бонапарт, ему уже кладет пределы император великой, дружеской Австрии северной державы и его полководец Суворов. Трон русского императора осеняет Европу. Гонимые музы бегут к его ступеням. Художники, артисты находят гостеприимство в северной Пальмире. Император Поль возрождает рыцарство Европы. Я пью здоровье северного монарха и сегодня впервые присутствующего среди нас юного камергера его величества и кавалера российского посольства графа Рибопьера.

Все приветствовали юношу, своей непринужденной простотой, веселым умом, воспитанностью и милой скромностью сразу завоевавшего общую симпатию, а счастливой наружностью привлекшего благо склонные взоры трех прекраснейших женщин Вены, украшавших обеденный стол принца.

Застольная беседа приняла шутливый характер милой непоследовательности. Крупная соль светской злости пересыпала сообщаемые сплетни всех дворов и аристократии Европы, но речи точили прямо яд, когда касались ненавистного Бонапарта и его родственников. И, хотя принц отвлекал собеседников от политики в область театра, искусств, граций и амуров, как удар сверкающего кинжала, прозвучало восклицание графа Поццо ди Борго:

— Клянусь непорочным зачатием Богоматери, что настанет день и я убью политически Бонапарта! И этого мало — я брошу своей рукой последнюю горсть земли на его голову!