Время шло. Кареты вельмож одна за другой подкатывались к парадному подъезду, загромождая набережную. В гостиных происходило другое собрание. Там прохаживались военные и штатские, сидели, ведя приятное «козри», разодетые дамы Но и там одни немедленно получали доступ к князю другие ждали его выхода, третьи не знали, удостоит ли он заметить их и подойти.

Князь в это время сидел в уборной перед трехстворчатым большим зеркалом, завешанный пудромантелем. В то время как парикмахер чесал его волосы, устраивал «гарбейтель» и укреплял по обеим сторонам его шишковатого объемистого черепа искусственные крупные букли на проволочных каркасах, секретарь докладывал дела ожидавших просителей, и именно этот доклад определял их дальнейшую судьбу. В то же время поминутно камердинер князя, итальянец в белоснежном жабо и малиновом кафтане — мальтийский цвет был дан самим императором князю для ливрей — докладывал о прибывших вельможах и дамах. Одних князь просил немедленно пожаловать, других — подождать Перед князем сменялись униженные, низко кланяющиеся фигуры допущенных к нему просителей и полные достоинства, с разной, однако, степенью независимости, разодетые фигуры вельможных посетителей, садившихся с табакеркой в одной руке и надушенным платком в другой в кресла около князя и сообщающих новости двора и света. Некоторых князь встречал легким криком и поднимался и шел им навстречу, причем вокруг головы его носилось белое облако пудры, и так же приветливо провожал. Другим только кланялся в зеркало.

Принимая дам, князь рассыпался в извинениях за домашний костюм, целовал их ручки, а нередко и уста, порой увлекая для интимной беседы в маленький, смежный с уборной кабинетик, убранный зеркалами и картинами игривой французской школы, с мягкой, прихотливо изогнутой мебелью.

Через несколько дней после монастырского праздника князь на утреннем приеме волновался и сердился. К нему привели дурака Иванушку, дерзким поведением навлекшего гнев императора и уже лишенного своеобразного придворного звания.

— Дурак, болван! — кричал князь, потрясая сжатыми кулаками перед носом старичишки, однако, не смея его ударить. Княжна Анна Петровна покровительствовала старому шуту и просила за него самого государя. Только это избавило Иванушку от более чувствительного наказания.

— Как смел ты столь дерзко говорить перед лицом монаршим! — кричал Лопухин.

— А зачем же вы мне, дураку, поручали перед ним говорить! — дерзко ответил старый шут.

— Молчать! С глаз моих долой! Отошлю в Москву с обозом в собачей клетке! — кричал князь.

— Что ж, псам-то у бар лучше житье, нежели людям! — сказал шут.

— Вон! — завопил князь.

Шут поклонился и вышел, не торопясь.

— Какова дерзость, — отдуваясь, сказал князь секретарю.

— Дураки и сумасшедшие у всех народов находились всегда на особливом положении, ваше сиятельство, — почтительно заметил секретарь, бледный молодой человек из духовного звания.

— Да, это так! Для дураков закон не писан, хотя бывало в истории, что и дураки законы писывали, а умные должны были их исполнять. Ха, ха! — сам своей остроте засмеялся князь.

Секретарь тоже засмеялся тоненьким голоском, выразив восхищение остроумным замечанием князя на бледном лице.

— К тому же мы, ученые… Nous autres savants, — любимой поговоркой князя были слова — «мы, ученые…». Он считал себя ученым, потому что имел богатое книгохранилище, каталог коего составил собственноручно.

— Мы, ученые, — продолжал он, — должны показывать пример снисходительности к лишенным просвещения. Ах, любезнейший, — продолжал князь важно и в нос, — философу тяжела суета дворской жизни. Я не знаю счастья выше, как уйти в мою библиотеку, зарыться в фолианты… Эти приемы, празднества, выходы, выезды! Эти надутые вельможи! Сколь питательнее для ума и сердца беседа с ученым мужем, хотя бы и простого звания. Bonheur d'aller couler des jours paisibles et consacrés aux Muses, á l'ombre du laurier de Virgile! Да, да! Счастье в том, чтобы дни текли в тиши, посвященные музам, под тенью Виргилиева лавра!. Но, докучная суета стучится в дверь! Много у нас дел решенных и подписанных? — озабоченным тоном спросил князь.

— Есть-таки достаточно-с! — отвечал секретарь.

— Вылеживаются?

— Так точно, ваше сиятельство, вылеживаются.

— Ах, братец, что же ни одно не вылежалось, что ли? Как бы не зачичкали! А мне, братец, необходимо… Ну… понимаешь!..

— Точно так, ваше сиятельство, понимаю. Но дела решены, подписаны и просители по ним уже вызывались мной и побывали в передних вашего сиятельства.

— Так зачем же дело стало? Ведь знают, что без подорожной не отпущу от себя, хоть три года ходи. Что же не представляют подорожные?

— Сейчас многим представил дела для просмотра. Надо думать, ваше сиятельство, снабдили подорожными, — невозмутимо сказал секретарь и достал из папки кипу дел. Он подавал их одно за другим князю, который встряхивал их за корешок, причем из листов дождем сыпались крупные ассигнации и кредитивы и скоро кругом князя весь пол был ими усыпан.

— Постой, постой, — отстраняя оставшиеся в руках секретаря дела, сказал князь. — Мне пришла в голову счастливая мысль… Мы, ученые… Nous autres savants… воспитанные на образцах классической поэзии… Помнишь, как Юпитер сошел к прелестной смертной золотым дождем? Вот и мне, глядя на эти «подорожные», пришла в голову удачная мысль… Сними пудромантель и подай мне шлафрок, — приказал князь парикмахеру. — Да поднимите же эти листочки! — небрежно носком узорной туфли отпихнув несколько кредитивов, валявшихся на полу, продолжал он.

Парикмахер, секретарь и камердинер бросились поднимать «подорожные». Собрав их, они совокупи ли пачку довольной толщины. Секретарь выколотил из нее приставшую пудру и с низким поклоном подал князю.

Лопухин небрежно сунул пачку за подкладку шлафрока.

— Теперь эти дела можешь отправить просителям без замедления, — приказал он секретарю. — А эти подай мне.

И, взяв пачку дел под мышку, князь удалился из уборной, пощелкивая туфлями.

Секретарь, парикмахер и камердинер-итальянец посмотрели ему вслед и многозначительно переглянулись.

Любовница князя, юная красавица-англичанка, была дочерью старого англичанина, придворного медика, состоявшего и постоянным врачом английского посланника лорда Уитворда. Муж госпожи Госконь, родом шотландец, был директором Олонецких заводов и занимал значительное масонское положение. Из Шотландии он вывез не только металлургические тайны, но и важные секреты своего ордена.

Госпожа Госконь занимала отдельные роскошно обставленные покои в близком соседстве с кабинетом и спальней старого князя. Пройдя узким коридорчиком через скрытую в стене маленькую дверь, князь вошел в обширную уборную красавицы. Лай собачек, крик попугая, визг обезьяны на длинной золотой цепочке, прикрепленной к поясу, бегавшей в углу, возвестили его появление.

— Кто там? — раздался гармоничный голос из спальни. — Мистер Френсис, посмотрите, кто там?

— Это я, моя прелесть, это я! — подобострастно сказал князь, запахивая шлафрок и держа кипу дел под локтем.

В уборную вышел человечек, одетый с необычайной роскошью в кафтан французского покроя, пуговицы которого были залиты драгоценными камнями, с бриллиантами на пряжках башмаков, в тончайших кружевах. Башмачки были на высочайших красных каблучках, а детская головка карлика, впрочем, сложенного совершенно правильно и пропорционально, венчалась высоким париком. Все старания крохотного человечка увеличить свой рост и до последней степени надменная манера себя держать не достигали цели. Карлик казался оживленной фарфоровой куколкой. Он почти неотлучно состоял при госпоже Госконь, как паж, поверенный всех ее тайн, чтец и забавник, льстец и сплетник. Вместе с собачками, мартышкой, попугаем и князем Лопухиным мистер Френсис был необходимой подробностью ее жизни. Тоже англичанин родом, он начал карьеру при австрийском дворе и служил Георгу III, великому гастроному и любителю благ мира сего, особливо красивых женщин. Король подарил карлика с богатым гардеробом и пенсией своей любовнице, знаменитой красавице и фрейлине Екатерины Великой, блиставшей и при дворе Людовика XVI, пока революция не изгнала ее из Парижа, esprit fort, знавшей творения энциклопедистов, особливо Вольтера, наизусть, сестре Платона Зубова Ольге Александровне Жеребцовой. Она и привезла в Россию мистера Френсиса, уже затем в Петербурге перешедшего со своим значительно здесь увеличившимся гардеробом к прелестной соотечественнице. Мистер Френсис был очень богат и ссужал под хорошие проценты легкомысленных щеголей, сыновей знатных родителей.