— Причина, почему я получил к вам заочно такое дружественное расположение, есть ваша близость к милой моей княжне, товарищу детских игр моих.

— Смею уверить, вас, князь, — ответил Рибопьер, — что никакой особой близости между нами не было, кроме той неизбежной близости, которая получается в танцах, когда кавалер берет даму за талию.

Гагарин пустился в описания своих детских игр с княжной и постепенно зародившегося между ними чувства. По-видимому, своей откровенностью он хотел вызвать и Рибопьера на таковую же. Но Рибопьер только посматривал на Корреджиево «Молчание».

— Наши чувства не имели в себе ничего низменного, происходя из чистейшего источника детской близости, — повествовал князь, — но они разгорались и скоро стали явны для наших родителей. Тогда, желая положить пределы закона на сии рождающиеся чувства, по юности нашей еще не могшие превращенными быть в Гименеевы узы, родители наши тайно обручили нас. Но, скоро затем в судьбе княжны Анны великая учинилась перемена. Дружба императора вознесла княжну и все ее семейство на степень честей высших. Я же, между тем, отправлен был в армию. Но тайная переписка между нами все время происходила. О сем я вам открываю, питая дружеские чувства к вам. И причина тому именно сия переписка, в коей княжна вас с лучшей стороны аттестовала.

Князь Гагарин остановился, ожидая вопросов Рибопьера.

Но тот лишь сказал:

— Если в письмах к вам княжна Анна Петровна о мне отзывалась, то, конечно, вы составили себе понятие о почтительных отношениях, кои нас соединяли как добрых знакомых.

— Да, да, конечно… Княжна ничего такого не писала… — подхватил Гагарин.

— Должен сказать, князь, что несколько удивлен, слыша от вас о таких тайнах ваших отношений к девушке, доверившей скромности вашей свое сердце! — заметил Рибопьер.

— Составив о вас лучшее понятие по письмам княжны, отдавшись порыву дружественного расположения, позволил я с вами откровенность, коей по благородству правил ваших, уверен, не зло употребите! — любезно сказал Гагарин.

Саша Рибопьер молчал и посматривал на картину Корреджио.

Казалось, князь Гагарин колебался, но вдруг сказал:

— Вы знаете, почему государь меня вызвал из армии? Он меня женит на княжне! Конечно, некогда я питал теплое к ней чувство. Однако, представляется мне сомнительным брак с особой, которая в фаворе. Граф, вы были столь близки к княжне, постоянно ее видали. Скажите, имеете ли вы точные сведения об отношениях государя к княжне Лопухиной?

Кавалер посольства вспомнил подобный же вопрос Замойской и свой ответ ей, снискавший похвалу красавицы его дипломатическим способностям, и повторил сказанное тогда:

— Видясь ежедневно с княжной Анной Петровной, император почитает ее своим другом и привык в ее обществе отдыхать от своих занятий.

Гагарин свел беседу на венские развлечения и затем простился с Рибопьером, высказывая надежду, что свидится с ним в Петербурге.

Саша поклонился и посмотрел на картину Корреджио «Le Silence», украшавшую его гостиную.

Приезд князя Гагарина напомнил Саше Рибопьеру о Петербурге, о княжне Лопухиной и о том мире, с которым он был связан. А беспечная, изящная жизнь Вены совсем было задвинула в его воображении суровое отечество.

Впрочем, о нем еще напоминал «дядька» Дитрих, два раза в неделю в определенные дни и часы неизменно входивший в квартиру кавалера, мгновенно наполняя ее запахом отвратительного кнастера. Старый кавалерист саксонской службы, улыбаясь щучьим своим ртом, садился на известном месте, как раз под картиной Корреджио, и сидел молча около двух часов. Затем уходил.

Донесения свои о поведении вверенного его попечению императором молодого человека Дитрих писал по-немецки на серой оберточной бумаге и давал на просмотр Разумовскому. В них поведение кавалера аттестовалось с лучшей стороны, за исключением некоторого легкомыслия и шалостей, свойственных юности. Для «шалостей» оставлялся пробел, и посол самолично составлял черновик сих «шалостей». Дитрих вписывал затем их в пробел и благополучно отправлял донесение императору.

Тем не менее, безмолвные посещения «дядьки» составляли истое терние в жизни Саши Рибопьера, страшно боявшегося, чтобы кто-либо из приятелей и, в особенности, из приятельниц не застал у него огородное это пугало. Саша приказывал строго лакеям во время пребывания у него Дитриха отказывать всем и ни в коем случае не впускать никого.

Однажды, когда «дядька» сидел по обычаю под картиной Корреджио, вдруг дверь отворилась, и, держа под мышкой треугольную шляпу, с косой и пудренными высокими буклями, в старопрусском долгополом зеленоватом кафтане и квадратных башмаках, вошел, смиренно склонив на бок голову, почтительный, скромный человек среднего роста.

— Боже мой! Что вам надо? Я занят! Я никого не принимаю! — сказал кавалер посольства, бросаясь к незваному гостю и про себя посылая к черту слуг, непостижимым образом пропустивших к нему незнакомца.

— Я знаю, граф, что вы заняты! — мягким голосом сказал гость. — И мне стоило большого труда убедить ваших слуг допустить меня к вам. Прошу вас не взыскивать с них, а мою назойливость извинить. Вы не узнаете меня? Я — князь Платон Зубов.

— Может ли быть, князь! Но я положительно не узнал вас! — изумился Рибопьер.

Трудно было, в самом деле, узнать в этом смиренном человеке надменного, властительного фаворита, который некогда, развалившись перед зеркалом, в то время как парикмахер убирал и пудрил ему волосы, не соизволял обернуться ни для нежного пола, ни для какого вельможи, являвшегося к нему с поклоном, и только слегка кивал им головой, глядя на них в зеркало.

— Поверьте, князь, — продолжал Саша, — если бы я был осведомлен о приезде вашем, то ни в каком бы случае не позволил себе откладывать лестное для меня свидание с вами!

— Вы очень любезны, граф, очень любезны! — скромно улыбаясь, говорил Зубов.

— Прошу вас в мой кабинет!.. Мы тут… занимались кавалерийским уставом с моим… с моим другом Дитрихом… — сбивчиво объяснял кавалер посольства.

Дитрих встал и почтительно вытянулся, едва Зубов появился.

— Да, я знаю. Друг мой, Дитрих, — кротко сказал князь Платон Зубов, — очень рад вас видеть. Подите теперь домой. Мы с графом побеседуем о петербургских приятелях.

К удивлению Рибопьера, старый кавалерист саксонской службы немедленно повернулся налево кругом и вышел из комнаты.

В данном случае граф Зубов проявил над ним такую же власть, как и Разумовский.

— Вы, конечно, знаете, граф, причину, побудившую меня прибыть в Вену, — начал Зубов, оставшись наедине с Рибопьером. — Государю угодно было, чтобы я принял вызов де Сакса. Я повинуюсь воле монаршей, но должен сказать вам, что питаю отвращение к человекоубийству.

Зубов поднял глаза к потолку и сложил бритые губы свои, слегка отливавшие синевой, в благочестиво-пасторскую мину.

— Шевалье де Сакс сообщил о сем всей Вене, князь, и я поэтому не могу не знать о предстоящем поединке.

— Да! Да! Но ведь де Сакс в глубоком заблуждении относительно меня. Почему-то он вообразил, что я сообщник Щербатова. Я же ни при чем был, ни при чем! Я все, время защищал шевалье пред государыней. Но, увы! великая монархиня, моя всемилостивая благодетельница, не встанет из гроба, чтобы свидетельствовать мою невинность!

На глазах Зубова показались слезы. Он смахнул их кружевным платком. Потом достал с груди медальон с портретом императрицы и, целуя его, повторял:

— С ней свет мира закатился! Россия осиротела! Мраки самовластия над сею страною распростерлись! Мудрое ее правление сменил некий деспотический вихрь. Если бы вы знали, что делается в Петербурге! Каждый день ссылаются в Сибирь толпы невинных. Офицер, идя на вахтпарад, не знает, вернется ли домой. Все трепещет. Все уныло. Но оставим сие. Поговорим, собственно, о моем деле.

— Вы, конечно, узнали де Сакса, — продолжал Зубов, — слышал я, что вы даже с ним приятели Скажите же, в каком он расположении? Все ли пылает неукротимым мщением?