Словно отвечая на его действие, темное окошко церкви осветилось дрожащим зеленым светом.

Ли-Вань поискал калитку; не найдя ее, перебросил через изгородь ногу, перелез, встал ногами на жирную землю. Без дороги пошел вверх.

Старинная деревянная дверь была обита ржавым железом; он подошел к ней, потянул за холодное кольцо, вошел в пахнущий плесенью полумрак. В темном проходе между рядами кресел он увидел деревянный подиум, — на нем, на накрахмаленной белой салфетке с кружевами, тускло освещенный четырьмя толстыми свечами, сидел… голый младенец.

Не веря глазам, Ли-Вань сделал шаг ближе. Действительно, это был ребенок, — но только непропорционально большой, огромный, размером со свинью. Младенец сидел, повернувшись к Ли-Ваню спиной; вот он приподнял опущенную ниже плеч голову с пульсирующим родничком…

Ли-Вань растерянно оглянулся.

— Эй! Кто-нибудь?

Из углов прыгнула темнота. Ли-Вань попятился к выходу.

Внезапно ребенок на подиуме бесшумно и быстро повернул к нему голову. Кровь застыла у Ли-Ваня в жилах: глаза у младенца были черные, пустые. Ли-Вань хотел бежать, но ноги вдруг сделались словно куски глины, — тяжелые, не поднять.

В ужасе он смотрел на ребенка — лицо того на глазах начало покрываться плесенью; вот уже весь он, словно дерево мхом, оказался опутан зелеными нитями гнили. В следующую секунду монстр стремительно, словно зверь в норе, развернулся на подиуме, с тоской посмотрел куда-то вверх и вбок и издал протяжный стон. Вот губы его сложились в страшную улыбку, тихий свистящий голос донесся откуда-то сверху, из темных глубин церковной кровли — Зачем вошел я в эту страну?..

Зачем вошел я в эту страну? Пусто и выжжено все кругом.

Страна Красных Пирамид, так называется она, но даже пирамиды здесь унылы. И люди здесь странны. Они ходят вокруг и показывают друг другу то, что видели; и рассказывают друг другу то, что другие рассказали им. И чем дольше они делают это, тем больше высыхает земля у них под ногами, тем больше уходят в пыль их унылые пирамиды.

Но вот пришли ко мне и говорю им.

«И много видели вы, и много слышали, и много узнали. И говорили вы друг другу то, что слышали; и показывали друг другу Го, что видели; и удивляли друг друга. Но не видели вы главного, потому что никто не показал вам; и не слышали вы главного, Потому что никто не сказал вам.

Но вот, пришел, и говорю вам.

Зачем говорите сказанное? Зачем показываете виденное? Согда делаете так, себя самих едите, каждый день по кусочку. Вот жертва ваша главная, вот дар бесценный, в яму выброшенный. А потом ходите к богам вашим, и нечего вам дать им. И гибнут боги ваши от голода.

Один лишь предмет в суете своей забываете, об одном лишь не думаете, но обо всем другом думаете. О чем же не думаете вы? О себе самих. По клочкам мясо от себя отрываете, и кормите им других, а другие вас своим мясом кормят, и так липните вы друг к другу, как женщины; и врастаете плотью в соседа, и в конце неудобно вам больше ни спать, ни есть, ни жить в вашей стране.

И ходят по красным полям вашим сгустки мяса, на восьми ногах, да на двенадцати. И торчат из сгустков по восемь рук, да по двенадцать. И рты, и глаза у вас перекошены и сидят то на лбу, то на ягодице. И утробно воя, любите друг друга внутри себя, новым мясом прирастая. И ищете себя каждый в сгустке, да найти не можете, и вместо этого находите вы в нем других таких же уродов, как вы, и начинаете кормить.

И называется это у вас любовь. И от того, что приятно вам трение друг в друге, решили вы назвать все, к чему вас тянет, этим словом. Но есть у вас и грех. Что же называете вы грехом? Называете вы так любовь, но лишь когда сильнейший из вас любит.

И вот, стремитесь вы слипнуться в один огромный сгусток мяса, с миллиардами глаз, с миллиардами ртов, рук и ног. И мечтаете вы, чтобы в этом сгустке была лишь любовь, но не грех. И хотите кататься в этом сгустке по стране Красных Пирамид, пока не сотрете их и не выровняете землю.

Но говорю вам. Разве приятное ваше — не в вас самих и не вам принадлежит? А в сгустке не знаете, что ваше, а что нет. Почему же стремитесь иметь по двенадцать глаз да по двенадцать рук?

И трухой становится виденное вами, и трухой становится слышанное. Но горит много костров в стране Красных Пирамид, и сгорает труха в огне. И если чудище ваше многорукое и многоногое, которое любите, в костер заползает, то вспыхивает труха, — и тогда кричите от боли, и расцепляетесь.

И когда трухой хотите пирамиды сравнять, смешно. И когда из трухи суп и кашу себе хотите сварить, смешно. И когда трухой жертву богам набиваете, смешно. Но плясать надо на трухе, и смеяться, и жечь из нее костры.

Но смеяться не умеете. Топчитесь по одному у Красной Пирамиды, и говорите друг другу: «Плохо нам, но есть у нас «пирамида». Но сами вы еще раньше пирамиду эту по горсти из пыли насыпали, да про то не помните. И прошел дождь, и затвердела пыль. И нравится вам, что много земли лежит кучей, и думаете: «Вот поедим друг друга, чтоб было много нас в одном, и станем, как эта пирамида». Но труха еще хуже, чем пыль — горит в огне и гниет под дождем. Что построите из нее? А из мяса строят только черви могильные.

И так любите вы свои пирамиды, а построив их, хотите превозмочь. Иные же из вас ничего не строят, но в отхожее место одно и то же ходят. И когда вырастает гора нечистот, говорят: «Вот, теперь и у нас есть пирамида». И боги их воняют. И сами они становятся жалки, и ненавидят друг друга за запах и грязь. И еще больше других хотят превозмочь ту гору, что объявили пирамидой, и нечистотами давятся, к «любви» призывая. И самые нечистые из вас пухнут возле этих куч, других пожирая.

И иные из вас не знают царя иного, кроме распухших сгустков этих. И говорят им: «Не мы, но вы». И не знают сами, есть они или нет их. Себя ощупывают иногда и восклицают довольные: «Вот мы!» И тогда близких и друзей своих бьют и убивают. Но не едят даже, а так бросают, так что приходит чудище с Двенадцатью ногами и с глазами на ягодице, и оно пожирает их. И когда делается так, то опять не чувствуют себя люди, а говорят: «Не мы, но вы», и кланяются уже чудищам, и куски от себя отрывают и бросают им…

И знайте еще — по земле вашей, красной от пыли, рыщет бронзовая собака. И глаза ее, как угли, и изо рта ее — огонь И когда находит вас бронзовая собака, сгоняет в кучи, чтоб видели вы друг друга и чувствовали запах друг друга. И когда учуете друг друга, тогда начинает у вас течь слюна, и кидаетесь друг на друга и упавших терзаете. Но бронзовая собака не ест улиток, но ждет, чтобы съесть быка. И когда кровавый ком ваш вырастает с пирамиду, тогда ест. И кто строит пирамиду, пусть знает, что готовит он пир для бронзовой собаки.

Но вижу мало в глазах ваших. Смотрите во все глаза, но не видите; слушаете во все уши, но не слышите. Как сказать вам, чтобы поняли вы? Близок конец вашей страны, скоро разрушатся Красные Пирамиды. Прочь уходите отсюда; горе тому, кто здесь останется…»

Чудище замолчало и повернуло голову. Ли-Вань с удивлением увидел справа от ужасного младенца идущее из темной ниши светло-голубое свечение. Свечение усиливалось, росло и вдруг превратилось в фигуру — полупрозрачная, будто сотканная из кусочков весеннего голубого неба, она плыла в воздухе и дрожала. Когда фигура проплыла мимо младенца, тот издал злобное шипение. Фигура чуть дрогнула, словно подувший ветер качнул дымок весеннего костра.

— Мама!..

Ли-Вань подался вперед — руки встретили пустоту. Он растерянно заморгал глазами.

Вот светящееся облако снова собралось вместе — мама ласково улыбнулась ему из него, потом повернулась к чудищу и нахмурилась.

— Я та, что родила его, — сказала она, — по правилам мне разрешено рассказать ему последнюю сказку.