Подобрав полы апельсинового цвета тоги, шлепая сандалиями по песку и охая, Ли-Вань бежал по тропинке наверх к дому Учителя, — к груди он прижимал еще теплый обломок Священного Камня. Молодой монах находился в состоянии крайнего возбуждения, сопровождаемого еще к тому же мучительным душевным разладом: чудо, великое чудо, которого монахи Бань-Тао ждали много веков, свершилось, — но свершилось как?! — происшедшее компрометировало самую суть и смысл Великого Пророчества.

Вообще, сейчас на бегу мысли монаха, скачущие в голове в такт его прыжкам по песку, нет-нет да и задевали где-то на задворках черепа глубоко спрятанное там сомнение четырехгодичной давности — да правда ли была вся эта история с Яхи и Священным Камнем?

Глупости, глупости, — не должен он так думать. Случилось что-то, чего он не понимает — Учитель объяснит.

И все же, все время пока он бежал по тропинке, Ли-Вань не мог обрести в себе опору. Он чувствовал себя, как человек, из-под которого выдернули стул, когда он на него садился. Нет, хуже! — он чувствовал себя так, как будто из-под него выдернули стул, когда он на нем уже сидел, причем вместо стула ему в тот же миг подсунули дикобраза. Все это было слишком: четыре года назад он нашел смысл, ради которого продолжил жить, а теперь… Фарс, фарс! Ли-Вань корчился на дикобразе, — он не понимал случившегося, но отчаянно чувствовал его необратимость; зажатый под мышкой обломок камня еще пах гарью.

Кусты азалии по сторонам тропинки сочились набухшими от утренней росы красными бутонами, в просветах между кустами звенела зеленью выкупанная тропическим дождем трава, а банановые деревья на лужайках лениво водили по теплому ветру широкими листьями. Был один из тех утренних часов, когда туристы, жившие в гостиницах под горой, как следует выспавшись, выходили на балконы своих номеров, радостно окидывали взором открывающийся с них сочный зеленый вид, и решали, что жизнь их с этого момента пойдет неуклонно по восходящей, — конечно же, к счастью.

Фаранги[1]…

Ли-Вань на бегу мысленно представил себе избранного — как он сейчас заходит в одну из гостиниц под горой, ступает испачканной сандалией на чистый пол. Видя его заляпанные грязью шорты, секьюрити улыбается: «Провели веселую ночку в Патонге, сэр?»

И этот человеку должен будет указать Сангхе[2] путь… Перестать думать!

Выдавив себя из глаза, как учил Учитель, он полетел легко и свободно, параллельно своему худому, путающемуся в оранжевых складках одежды телу. Тело, бежало враскарячку по тропинке вверх по склону, увязая в песке, смешно, словно цыпленок зачатками крыльев, орудуя острыми локтями. Вот Ли-Вань подлетел к своему лицу — на вид он вообще еще мальчик, чуть-чуть припушена верхняя губа, взволнованный мечущийся взгляд широких ланьих глаз под темным бритым лбом. На вид никто не даст ему двадцать два года.

На бегу тело с трудом подняло торчащее из-под оранжевой робы худое плечо, поднесло руку, в которой был зажат тяжелый обломок к лицу (другой рукой оно постоянно подтягивало кверху край тоги, чтобы не споткнуться), хотело было утереть рукой пот, но вместо этого, вследствие неожиданного прыжка, сильно стукнуло себя обломком по лбу Боль закрутилась в голове. Моментально, словно воду в песок, его всосало обратно в череп. Он вновь, задыхаясь и потея, бежал по тропинке, видел прыгающие кусты по ее бокам, чувствовал, как бьется его сердце, как исходит середина живота напряжением неизвестности.

Ему вдруг стало страшно: на секунду ему показалось, что за банановыми листьями справа мелькнул кто-то большой…

Нет, там никого не было, только трава, кусты и пальмы.

Скорее к Учителю! Он объяснит…

Ли-Вань родился в Таиланде к северу от Бангкока, в деревеньке с названием… На карте деревеньку было не найти, слишком она была мала для карт сколько-нибудь значительного масштаба, если же добирался сюда человек с картой мелкого масштаба и спрашивал, тыкая в нее пальцем, совета, то ему просто указывали рукой туда, где, к примеру, Бангкок — «вон та дорога туда ведет», — а про соседние такие же малюсенькие деревни, как эта, говорили: «там вон, за банановой рощей». А в карту местные и не смотрели вовсе, потому что ни к чему.

Жили люди в деревне бедно, и от того, что развлечений было мало, а керосин зря жечь что ж, — занимались часто и без всяких мыслей о контроле за рождаемостью любовью, — от этого деревенька эта, как и огромное количество подобных ей в стране, была полна голопузых и голопопых маленьких тайцев, которые засунув в рот грязные пальцы и растирая по лицу сопли, смотрели, как заезжий человек пытается приучить взрослых к своей бесполезной карте. Подросши, эти тайцы пополняли рынки рабочей силы крупных городов, — прежде всего, конечно, Бангкока. Большому важному городу, однако, для заполнения приличных вакансий столько подросшего народа было не надо, и добрая толика в прошлом голопузых и голопопых малышей в скором времени придумывала для себя вакансии сама — где могла и как умела.

Ли-Вань рос в семье без отца, которого не помнил. От отца ему осталось в наследство только непривычное для Таиланда китайское имя. Мать кроме него воспитывала еще маленького брата; существовали они все вместе за счет семьи дяди, жившего по соседству и помогавшему им время от времени мешком риса и связкой фруктов, и иногда поручавшим им продать у дороги излишек уродившихся сверх меры бананов и награждавшим их за это мелкой денежкой.

Когда Ли-Ваню было восемь лет, дядя умер, и помогать одинокой матери стало некому: вдова дяди после его смерти потеряла наделы риса в споре о каком-то долге и стала нуждаться сама.

С этого момента началось для Ли-Ваня тяжелое время: мать стала подолгу уезжать в город, на месяцы оставляя его у соседей. Приезжала потом на день-два, щедро одаривала соседей за заботу о сыне, привозила ему из города яркие игрушки и конфеты, возилась с ним. Он обожал ее, но не понимал, почему она не хочет рассказать всем, какая она в городе важная, — ведь она привозила столько денег. Однажды, он при людях стал приставать к ней, чтобы та рассказала, где работает. Он помнил как мама, покраснев и сбиваясь, стала объяснять, что работает в гостинице, делает иностранным гостям массаж. Потом, когда они остались одни, она обняла его и сказала, что скоро накопит достаточно денег, чтобы они вместе уехали в город, где они будут жить, и он поступил в хорошую школу. Ли-Вань был на седьмом небе от счастья — он будет учиться в школе в большом городе!

Он очень скучал без мамы, но понимал, что нужно вытерпеть, пока у нее не появится достаточно денег. Он ждал ее приездов, почасту перед сном, засыпая, представлял, как кинется ей на шею, когда увидит ее в следующий раз выходящей из пальмовой рощи от остановки автобуса и идущей через луг по траве к дому босиком…

Однажды, приехав, она подарила ему маленького ватного зайца, которого сама смастерила в свободную минуту в городе, — видно, иногда у нее такая выдавалась в гостинице. Заяц вышел у нее, по правде сказать, довольно средний, но для Ли-Ваня до роже игрушки на свете не было — он был как отщипнутый кусочек ее души. Целых два месяца, пока мама не приехала снова, он нюхал его, целовал, укладывал с собой в постель… Заяц, он и сейчас отчетливо помнил, пах какой-то синтетикой, но, вдыхая этот запах, он успокаивался и засыпал.

Потом мама стала приезжать все реже, и каждая встреча становилась для него вспышкой счастья.

— Когда же, — спрашивал он ее недоуменно, — мы уедем в Бангкок, и я пойду в школу?