И путешественник отвечал ему горько: 1 — Жалко тебе стало силы своей, а не имени. Но того не знаешь, что сила твоя понадобится во сто крат более, если имя себе самому дашь, и если люди вокруг тебя каждый свое имя иметь будут. И силой своей делиться с другими будешь с радостью и помогать будешь другим строить страну свою.

Но опять возроптал сильный, ибо думал он, что если делиться силой, то станет ее меньше:

— Что хочет! Все, кто имя себе дадут, по древнему нашему обычаю перестанут быть общиной нашей, ибо балбесы мы — балбесами были, балбесами и останемся. А этот извести совсем хочет древний народ наш!

И путешественник отвечал ему:

— Народ ваш сам себя изводит давно уже, и если не проснетесь и не дадите каждый себе имя, истребите себя окончательно. Тебе же скажу, что сила твоя, как дерево дождем, питается радостью других, и как от жары сохнет дерево, так и сила твоя сохнет от горя, что приносит другим. Смотри же, не высуши силу свою так, что будет проще ее сломить, чем сухую ветку.

И в третий раз возроптал сильный:

— Что говорит! Переведутся на земле балбесы, если послушаем его. Зачем же тогда, столько лет балбесами жили? Что, чужеземец, неужто говоришь нам, зря жили?

И путешественник отвечал ему:

— Воистину страшна будет участь последнего балбеса, оставшегося без своего имени, — ведь по обычаю вашему должен он будет убить самого себя, ибо будет он балбес в единственном числе. И вот этот-то последний балбес и живет в вас всех. Его боитесь больше всего на свете, ему молитесь. Он теперь царь ваш и бог, но не вы сами. С опаской и недоверием глядите на каждого, кто обычай нарушая, дает сам себе имя, и гоните его, и проклинаете, и выметаете прочь из памяти. И тревожно друг друга блюдете, — следите за тем, чтобы не стало вас меньше; чтобы не остаться вам на земле последним балбесом. И так изводите сами себя.

Балбесы еще более удивились словам его, а сильный замолчал на время.

Стали тогда прочие балбесы спрашивать путешественника, как им себе самим имена придумать. Путешественник же отвечал им:

— Ничего не надо вам придумывать. В себя смотрите, в желания свои и в мысли. Все есть в вас. На других не смотрите, нет в их именах для вас ничего. Огонь себе имя не одалживал. Имя огня — треск поленьев, и запах дыма, и слабость от воды, и сила от суши, и ожог, и тепло. И все знают огонь по имени и не спутают его с другим. Вас же каждого никто не знает, ибо все вы на одно лицо.

Заныли балбесы:

— Научи ты нас смотреть в самих себя, чтоб было у нас у каждого свое имя, как у огня!

Но в этот момент поднял сильный с земли камень и швырнул его со всей своей силы в путешественника. И упал путешественник замертво. Испугались балбесы, повскакали с мест, заверещали, забегали, а потом сбились в кучу вокруг сильного, держатся друг за друга, дрожат и воют. И сильный тогда говорит им:

— Вот видели, что натворил чужеземец. Напугал нас всех, заставил дрожать и выть. Хотел расколоть народ наш. Да только сам себе голову расколол! Радуйтесь же люди, миновала опасность, — сегодня опять будем петь у костров тоскливые песни наши!»

Зеленый ребенок поднял голову к темным сводам и пусто рассмеялся.

— Ах-ах-ах! Поздно ты пришла смешить. Но смотри: не смеется он… Пустое… Иди.

Бело-голубое свечение отделилось от Ли-Ваня, поплыло в сторону.

— Нет! — Ли-Вань в отчаянии протянул к свечению руку.

Мама ласково посмотрела на него — лицо ее пошло волнами, стало растворяться… Свечение заколебалось, уплыло вверх и вбок, и, словно звезда в небе, закрытая набежавшей тучей, погасло под темными сводами.

Ребенок повернул к Ли-Ваню голову. Из пустых глаз на Ли-Ваня полился мертвящий холод.

— Слушай же меня… Слушай…

Телефонный звонок впился в мозг. Из-под одеяла высунулась худая смуглая рука, нащупала на тумбочке телефон и, слов но мурена добычу, утянула под одеяло. Самуэль.

Ли-Вань сбросил звонок. Он никого не хотел слышать. Зеленый младенец из сна… Он повернул голову под подушкой и вдруг почувствовал резкую боль в затылке. Он застонал, — не от боли, а потому что вспомнил, что действительно случилось накануне ночью в Кройдоне.

Заведение, куда он вчера направился было в четырех кварталах от борделя, — полиция знала и о нем, но рейд туда пока не планировался.

В Он заплатил за двух девушек сразу. Потом взял еще двух. Память с садистским наслаждением вновь и вновь поднимала за волосы голову, раздвигала веки, прокручивала перед глазами ужасное кино. В комнате, где все происходило, отблески кроваво-красной лампы лежали на оконном стекле, — и он точно помнил, как кто-то смотрел на него сквозь эти отблески. Ли-Вань, к удивлению проституток, то и дело поднимал бутылку виски и приглашал смотрящего за окном выпить вместе с ним… Когда все началось, девушки закричали, попытались убежать… Он не помнил, что было дальше. Он не помнил, было ли «дальше». Его ударили сзади по голове. Он очнулся ранним утром в ледяной воде в придорожной канаве возле въезда в Кройдон — без документов, без денег, без коммуникатора, — с затылком, липким от спекшейся крови…

Снова настойчиво зазвонил на тумбочке телефон.

Ли-Вань откинул одеяло; приподнявшись на локте, взял трубку.

— Ли!.. — голос Самуэля ужалил, словно пчела, — Ли, ты Меня слышишь? У тебя все в порядке?

— Да, — хрипло ответил Ли-Вань, — все… в порядке.

— Не ври — не ври! — крикнул ему Самуэль. — Не все с тобой в порядке — я слышу! Ты уже говорил с Хранителями? Ли-Вань поперхнулся.

— С кем?!.

— Ли… Я…

В трубке захрустело.

— Что! Что!! — закричал Ли-Вань в трубку.

Из трубки неслось несвязное:

— Геня… Вчера родила… Анжич за границей… Болен… Врачи не знают… Хранители…

Опять раздались шумы. Последнее, что услышал Ли-Вань, до того как связь оборвалась, было:

— Госпиталь Святой Марии на Пэддингтон…

Подняв ворот синего плаща, Ли-Вань шел, почти бежал к метро. Июньское лондонское утро было совсем не страшное — в меру серое, в меру теплое, в меру пахнущее кофе…

Ли-Вань бежал мимо открывающихся дверей ресторанов, мимо очередей на автобусных остановках, мимо стопок свежих, влажных газет в киосках; и словно во сне, — или как в кино, или как из-за стекла, — смотрел на людей, идущих ему навстречу. Вот два улыбающихся школьника, — один из них, рыжий с веснушками, что-то на ходу увлеченно рассказывает другому и изображает стрельбу, поднимая над головой согнутые руки. Вот девушка в аккуратно перетянутом поясом желтом плаще, — она поворачивает голову и мельком смотрит на свое отражение в витрине… Вот два парня обгоняют Ли-Ваня — наверное, опаздывают на поезд. Оба парня в куртках с капюшонами и с увесистыми рюкзаками за спиной; один из них со спины похож на обезьяну. Вот не он, а другой, словно чувствуя на своей спине взгляд Ли-Ваня, на секунду оборачивается…

Ли-Вань ахнул.

— Станислав!..

Оба капюшона, не сговариваясь, бросились бежать, придерживая руками тяжело прыгающие на спинах рюкзаки.

— Станислав! Постой!.. Мне надо тебе сказать!..

Ли-Вань пошел, потом побежал за ними по мостовой. Но югославы вдруг разделились — Батхед шмыгнул в боковой переулок, а похожий на обезьяну его спутник, растолкав людей на автобусной остановке, вскочил на подножку отъезжающего даббл-деккера. Ли-Вань замедлил шаг и остановился; в грязной луже отразилось вышедшее на миг из облаков солнце. Прикрыв глаза рукой от солнечных лучей, Ли-Вань смотрел вслед отъезжающему автобусу. Автобус доехал до угла улицы и взорвался. В сторону откинулась красная крыша, брызнуло вверх стеклами, креслами, телами людей… С опозданием хлопнуло по ушам, задребезжал и по асфальту падающие с неба железные части; через откинутую крышу автобуса повалил густой черный дым.