Был самый конец декабря. Под вечер братья, убиравшие поблизости газон, увидели показавшиеся из ямы тонкие воскового цвета запястья, измазанные грязью свалявшиеся волосы, обтянутый желтой кожей череп с черными глазами. К нему подбежали, протянули руки, вытащили из ямы — он был легок, как одежда, не наполненная телом. Его отряхнули, радостно загалдели вокруг: через два дня был западный Новый Год, знамение было хорошим — выход Ли-Ваня из пещеры совпал с временем, когда люди радуются и ждут перемен. Несмотря на ужасный вид, Ли-Вань был спокоен, приветлив, и это его спокойствие монахи тоже восприняли как хороший знак.

Он помылся, остриг волосы. Несколько дней оставался в помещении монастыря, постепенно привыкая к свету, затем в новогоднюю ночь попросил у настоятеля отпустить его вместе с другими собирателями податей в город. Настоятель позволил ему: время расспросов еще не настало, но и он думал о благой перемене в Ли-Ване: тот хочет быть в праздник с людьми.

Тридцать первого декабря последнего года тысячелетия Ли-Вань вместе с другими братьями, с коробкой для податей в руках вышел из автобуса на шумящую народом центральную улицу Бангкока. До прихода на землю третьего тысячелетия оставалось три с половиной часа. Ли-Вань не планировал жить так долго.

Бангкок пылал огнями, трещал, галдел, поливал себя конфетти и липким пластиковым серпантином из баллончиков; повсюду на уличных подмостках играла музыка, ее заглушал визг жестяных труб, трубы глохли в вое сирен полицейских машин… Вверху по небоскребам гуляли лучи прожекторов; внизу в садах крутились желтые Будды — усыпанные цветами, уставленные свечками, они празднично мерцали, и люди, проходя мимо них, смеялись, обнимались, целовались, пели и поздравляли друг друга…

Огонь был везде. Он плясал в электрических гирляндах, свисавших с морд каменных драконов на фасадах правительственных зданий и дворцов на севере города; в парке Дусит — качался в волшебных матовых фонарях, разгоняя туманный сон в листве; южнее, в Чайна-Тауне трещал яростными фейерверками, вспугивал занавески на открытых окнах квартир и лавок, озарял наросшие друг на друга, словно кораллы, вывески… Потом перепрыгивал на набережную широкой, спокойной Чао Прайи, на стены вечно ждущего зарю Ват Аруна, грелся отражением света цветных прожекторов на гладких боках ступы Преславного, — и вновь взлетал из-за стен Ват Пра Кэу в украшенное цветными камнями небо и прыгал оттуда с грохотом на город, — и дрожал, и скатывался вниз россыпью салютов в стеклах небоскребов гостиниц…

В Таиланде любят огонь — его здесь дарят духам. Вор в Таиланде, вынеся из квартиры ценные вещи, оставляет на разоренном месте горящую свечу, — духи дома не должны гневаться на него за вторжение, ведь он лишь исполняет их волю. Духи наказывают хозяина квартиры, за то, что тот недостаточно их почитал.

И Бангкок пылал.

В восторженной, освещенной огнями толпе никто не замечал щуплого монаха, одиноко бредущего зигзагами; у монаха были опущены плечи, лицо скорбно-сосредоточенное, как у человека, который забыл какое-то важное для себя дело и никак не может его вспомнить. То и дело монах останавливался, его толкали сзади, он вздрагивал, снова проходил несколько шагов вперед — и снова замедлялся. Иногда он нагибал голову, будто хотел отыскать что-то на заваленной ярким праздничным хламом мостовой, но, так ничего для себя не найдя, шел дальше и снова бесцельно кружил в толпе, словно в море парусник со сломанным рулем.

Наконец, толпа вытолкала потерянного монаха к дому с подмигивающей розовым неоном вывеской. Из открытых окон ресторана, с балконов и террасы, словно поднявшееся и перелившееся через край кастрюли тесто, лезла разбухшая от жары и веселья людская масса — руки с бокалами и бутылками, обгоревшие женские плечи с бретельками, болтающиеся босоножки, закатанные брюки, соломенные шляпы, блестящие лысины, бритые подмышки, открытые рты…

Словно внезапно что-то вспомнив, щуплый монах решительно затерся в толпу у входа в ресторан; после некоторых усилий он протиснулся к двери, потянул ее на себя и вошел внутрь.

В ресторане было неожиданно свободно — из-за духоты люди рассаживались ближе к окнам. Под потолком неслышно и плавно, словно лопасти винтов корабля под водой, вращались вентиляторы; по тягучей янтарной реке сигаретного дыма плыл стук стаканов, звон посуды, смех…

Монах на секунду остановился, огляделся, потом увидел то, что ему было нужно. Пожилой тайский мужчина, сидевший за столиком напротив своей дамы, поднял голову и приветливо улыбнулся худому мальчику в оранжевой тоге. В следующую секунду улыбка на лице мужчины растаяла: не сказав ни слова, молоденький монах взял лежащие перед мужчиной на столе завернутые в салфетку приборы — вилку и нож, — запихнул их себе за складку тоги и повернулся к выходу.

Мужчина развел руками и, в недоумении подняв брови, посмотрел на свою даму.

— Эй-ка!

Кто-то догнал монаха и грубо рванул его сзади за тогу.

Крепкий мужчина, с зализанными назад волосами, с широкой шеей и выпирающими из-под футболки плитками грудных мышц, легко развернул оранжевого человечка, перехватил рукой складки одежды на его груди — и, мрачно хмурясь, нагнулся, чтобы разглядеть пойманного получше. Прошла секунда другая, ярлык был наклеен: мелкий вредитель.

Вышибала вынул из складки тоги монаха завернутые в салфетку вилку и нож и положил их себе в карман пиджака, — другой рукой он решительно потянул монаха за собой в сторону двери, противоположной от входа.

Ударяясь ступнями о свинцовые ноги вышибалы, схватившись тонкими пальцами за его огромный волосатый кулак, монах засеменил следом. У самой двери он сделал последнюю слабую попытку освободиться.

— Ну, уж нет, пра обманщик[3], — вышибала играл зубочисткой в сантиметре от впалых ланьих глаз, — Я научу тебя тому, как правильно собирать пожертвования. А заодно и тому, что это очень плохо — выдавать себя за монаха, если на самом деле ты всего лишь гнусный, мелкий воришка.

За исключением пожилой пары, ставшей участниками инцидента, никто в зале не обратил на происшествие внимания. Вышибала был профессионалом, со стороны могло показаться, что он сопровождает молодого монаха к туалетной комнате, на ходу что-то заботливо объясняя ему на ухо. Здоровяк уже открывал обитую крест-накрест зеленым бамбуком дверь, когда кто-то неожиданно вмешался в ход ресторанного правосудия.

— Отпустите его…

Вышибала недовольно скривив рот, обернулся и посмотрел на человека, посмевшего вступиться за вора. К своей досаде он увидел перед собой бритого старика в оранжевой тоге.

Еще один! Вот расплодились…

Досаднее всего было то, что новый монах, похоже, действительно, был настоящий, — низенький, пожилой, в круглых очках, — а лицо спокойное, благообразное. А главное, этот не был ни взволнован, ни потерян, — не то, что заморыш, от того за версту разило подлогом.

— Отпустите его, пожалуйста, — твердо повторил появившийся неизвестно откуда старик.

Голос его звучал вежливо, но вместе с тем уверенно:

— Брат не часто бывает в городе, он не знает порядков. В ресторанах, — повернулся он к Ли-Ваню, — с чужих столиков вилки и ножи брать нельзя, их приносят официанты.

Сказав это, старик поклонился накачанному мужчине.

Вышибала с недоверием посмотрел на двух оранжевых цыплят — он не верил в сказку про их знакомство, но избивать одного из них на глазах у другого, — учитывая, что второй монах был, скорее всего, настоящий, — не стоило.

Он засопел, бросил Ли-Ваню на прощанье свирепый взгляд и нехотя отпустил его. В следующий момент, передернув плечами, он отступил; его широкая спина закачалась в направлении выхода.

Обретя свободу, Ли-Вань поправил съехавшую с плеча тогу, двумя руками нервно разгладил ее на груди, посмотрел — не на, а словно сквозь — старика, затем повернулся и, не поблагодарив, шатаясь, двинулся к выходу. Вслед он услышал спокойный голос: