Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы страдания умирающего или сама его смерть становились предметом эмоционального шантажа. Воспитанные западной культурой в духе христианского раскаяния и веры в искупительную силу страдания, мы никогда не решаемся произнести вслух, что умирающему ничто не дает такого права. Наш долг перед ним не больший, чем перед живыми. Смерть его не избавляет нас от выполнения своей главной миссии: воспитания следующего поколения, обеспечения потомков всем необходимым для жизни и счастья. Для собственных детей мы должны служить примером достойного примирения со старостью и смертью. В этом и заключается суть эвтелии.
Если человек чувствует, что уже прошел свой земной путь, и выбирает смерть — это смелый поступок с его стороны. В будущем у него осталось одно-единственное великое событие — смерть (если, конечно, он способен прочувствовать величие этого события). И наш долг помочь умирающему, а не искусственно продлевать его бессмысленное существование, ведущее к унизительной дряхлости. Полный сил человек наслаждается каждым мгновением прожитой жизни, но нелепо предполагать, будто, преодолевая агонию уже исчерпавшего свой жизненный ресурс старца, мы обеспечиваем ему достойный конец. Марафонец испытывает радость, преодолевая километр за километром и достигая финиша, но продлим ли мы ему удовольствие, перемещая все дальше и дальше финишную ленточку, до которой он в результате способен будет добраться лишь ползком?
Каждый из нас имеет право распределять свои жизненные силы по собственному усмотрению, особенно если уже виден конец пути, и на это право никто не смеет посягать. Человек пробежал положенную ему дистанцию и никому ничего не должен. Он расплатился за все, что дало ему общество. И уж подавно нельзя препятствовать тому, кто, осознав смерть как последнее величайшее событие, жаждет проститься с жизнью и со своими близкими. Проститься так, чтобы те, воодушевленные его самоотверженным примером и бескорыстной любовью, могли продолжить жизнь без чувства вины и угрызений совести. Ибо смерть не должна преграждать путь жизни — таков смысл слов Иисуса, приводимых евангелистом Матфеем: «Другой же из учеников Его сказал Ему: Господи! позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего. Но Иисус сказал ему: иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (Мф. 8:21–22).
Значит, надо стремиться жить до тех пор, пока жизнью своей мы можем служить жизни, пока наслаждаемся ею, но способны примириться со смертью, подавая пример остальным. Принимая приметы старения как призыв Господень, не будем роптать, а произнесем вослед Симеону, принявшему на руки младенца Иисуса: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром» (Лк. 2:29).
Если же в нас недостаточно крепка вера, что Господь услышит нашу молитву и отпустит с миром, то по праву свободного волеизъявления следует просить и принимать ту помощь, какую наука и общество (которое, надо надеяться, достигнет большей степени просвещенности) сумеют оказать для облегчения нашего ухода из жизни.
Этот уход, во всяком случае с моральной точки зрения, гораздо более приемлем, нежели протест против старости и рокового конца. Слезы, жалобы, нереальные претензии способны отравить существование окружающим, а кроме того, являются признаком нашего недовольства природой создания. Это грех. В особенности со стороны тех, кто за всю жизнь палец о палец не ударил, чтобы улучшить свою Богом данную судьбу. Кто так и не уразумел, что Божественное творение — незавершенный процесс, в котором все мы, по воле Творца, являемся Его соучастниками. Не Его вина, что при всех возможностях и способностях, какими Он нас наделил и возвысил над всеми прочими Своими созданиями, мы умудрились даже за семь-восемь десятилетий жизни не накопить запас светлых воспоминаний, могущих скрасить наши последние дни.
А Творец действительно создал человеку все предпосылки для того, чтобы он наслаждался жизнью на каждом ее этапе: от неуемной любознательности и жажды первооткрывательства в детстве до зрелой поры, когда он способен дать новую жизнь и оберегать-пестовать ее, способен созидать новые миры и, наконец, с ее поразительной способностью воссоздавать в памяти радостные события прошлого и забывать огорчения дня вчерашнего. С ее мудростью, помогающей умиротворенно ждать неизбежного конца и тем самым облегчающей близким момент расставания. Все, все дано нам свыше для достойного завершения жизни — для эвтелии.
Конечно, бывают случаи, когда человек, осознав надвигающуюся старческую беспомощность и запретив искусственно затягивать агонию, в последний момент пугается и проявляет слабость. В этом нет ничего удивительного, если учесть власть страха смерти, поэтому любой закон об эвтаназии должен предоставить человеку право изменить свое решение. Однако подобные примеры никоим образом не позволяют делать вывод о бессмысленности легализации эвтаназии и права человека распоряжаться своей судьбой: лучше, мол, пусть врачи решают, кому и когда приспеет пора уходить, а возможно, и окажут помощь в этом. Лучше не знать, кто и когда даст смертельную дозу, не знать, когда настанет твой смертный час, даже если больше не хочется жить.
Наверняка найдутся люди (из тех, кто при жизни не готовился к смерти), для которых неведение — оптимальный вариант, даже если он лишает возможности прощания с близкими. Зачем просить о затягивании страданий, если понимаешь, что надежды на нормальную, человеческую жизнь нет? Ответ очевиден: страх смерти. Вернее, страх ухода в небытие: ведь на этой стадии больной уже вряд ли страшится умирания. Даже если при жизни — особенно с приходом старости — его пугали унизительная беспомощность и предсмертные муки, на последней стадии он уже свыкся с ними. Исчезновение, уход в неизведанное — вот что вызывает растущий страх. Цель эвтелии и ее институтов как раз и заключается в том, чтобы положить конец этому страху.
За готовностью выдержать предсмертные мучения, разумеется, могут стоять религиозные мотивы: вера в искупительную силу страданий. Впрочем, как с истово верующим, так и с закоренелым атеистом может случиться так, что после официального прошения о помощи в смерти человеком вдруг до такой степени овладевает иррациональный страх, что ради минимальной отсрочки он готов на любые муки. Подобный страх способен возобладать не только над безнадежно больным человеком.
Есть люди, которые страшатся любого хирургического вмешательства. Бывали случаи, когда и без того ослабленный болезнью пациент, умом понимая, что исцелить его сможет лишь хирургическое вмешательство, в операционной впадал в крайнюю панику, и страх смерти вызывал такой сильный стресс, что анестезиолог не решался давать наркоз.
В детстве, накануне удаления аппендикса, я обещал вести себя мужественно, однако в последний момент смертный страх овладел мною с такой силой, что двум дюжим санитарам пришлось держать меня, пока не подействовал эфир. Теперь эту роль выполняет предварительная медикаментозная подготовка пациента. Пятьдесят с лишним лет спустя, когда я снова попал в операционную, никакого страха я не испытал. Уж и не знаю, каким волшебным эликсиром меня напоили, но помнится, перед наркозом я пребывал в блаженном раздумье: если уж врачи залезут мне в ухо, то отчего бы им не заглянуть и в мозг, проверить, все ли там в порядке.
Коль скоро существуют фармакологические средства, с помощью которых устраняется страх перед операцией, то почему бы не применить их для того, чтобы рассеять страх смерти у людей, готовых к ней и жаждущих ее принять? Ведь при эвтаназии — не говоря уже об эвтелии — речь идет, в сущности, именно об этом, а не о смертоносной инъекции, поскольку без устранения страха смерти психологическими или фармакологическими средствами легкой смерти все равно не достичь.
Столь бурное и успешное развитие естественных наук и фармакологии в частности стало возможным благодаря очень важному фактору: признанию непрерывности научного прогресса. Светила науки и техники как должное воспринимают тот факт, что открытия и изобретения, сенсационные еще вчера, сегодня устаревают, уступая место новейшим усовершенствованиям.
