После Ноя Библия точно так же, практически в образе одного-единственного человека — Авраама, — воплощает ту стадию развития, когда люди постепенно обретают способность отринуть домашних идолов политеизма, отказаться от безопасного бытия, дарованного покровительством многих богов, и безоговорочно покориться воле единого Бога, хотя и не были уверены, что этот единственный Бог сможет защитить их от всех бед. И несмотря на то, что Авраам считается основателем современного монотеизма, из Библии однозначно явствует: отказ от языческих обычаев и обрядов был процессом долгим, длившимся многие столетия, а то и тысячелетия.

Не только Авраам приносил в жертву животных на горе Мориа. Даже после получения от Бога Завета отучить людей от кровавых жертвоприношений и других языческих обычаев, должно быть, казалось настолько безнадежным делом, что Моисей, вызволив народ Израиля из египетского плена, вновь ввел — более того, узаконил, детально регламентировав, — эти же языческие ритуалы.

Как же это могло произойти?

По библейской легенде, в то время, пока Моисей на Синайской горе предавался размышлениям, прислушиваясь к звучащему в его душе гласу Божию, его брат, Аарон, подчинившись воле своих соплеменников, отлил золотого тельца и воздвиг перед ним жертвенник.

Возможно ли представить, будто бы Моисея, воспитанного в Египте в духе поклонения божествам, имеющим облик животных, и столь терпеливо ведущего к спасению свой народ, вид собственных соплеменников, поклоняющихся златому тельцу, разгневал до такой степени, что он разбил каменные скрижали откровения, а затем повелел убить три тысячи своих ближних?

Вряд ли.

По всей вероятности, Моисей осознал, что народ его не готов воспринять те предназначенные для свободных людей наставления, которые он облек в слова за время своих раздумий. Нам никогда не узнать доподлинно, с какими напутствиями возвратился он тогда — в первый раз — к своим соплеменникам, но можно предположить, что речь шла о требованиях, каким должны отвечать люди, освобожденные от рабства и обретшие свободу: неприятие власти, слепого подчинения кому бы то ни было, включая поклонение идолам и своему прежнему божеству. Вряд ли Моисея столь сильно возмутило само поклонение златому тельцу, скорее это была бессильная ярость предводителя народа, понявшего, что соплеменники, сбросившие с себя путы земного властителя — фараона, — не способны отринуть рабский страх перед кем бы то ни было, даже перед божеством. Не способны взять на себя ответственность за собственные поступки, ответственность, без которой немыслима истинная свобода, и — что, пожалуй, еще важнее — не способны на взаимопопечительство.

В периоды губительных эпидемий напрашивается драматический вопрос: почему Бог наказывает ужасной, безвременной смертью равно и безвинных, и грешников? Да и как не задаться таким вопросом матери, в бессильном отчаянии созерцающей страдания или гибель своего ребенка?

Когда дымились костры инквизиции, этот вопрос мог оказаться опасным. Но если у кого-то и хватало дерзости задать его вслух, универсальный ответ на все случаи жизни: «Пути Господни неисповедимы». Ибо следовало верить, что Всевышний решает, чью молитву услышать, чей обет принять, кому даровать исцеление.

Не дозволялось даже на миг задуматься, насколько последовательны эти решения, стоит ли за ними какая-либо прослеживаемая и доступная пониманию закономерность. Требовалось лишь безусловно верить, что жизнь и смерть целиком и полностью зависят от Бога, ведь нечто другое, кроме как страх Божий, не способствует щедрости верующих, в коей церковные иерархи всегда нуждались. Если же пути Господни неисповедимы, то отчего некоторые утверждают, будто бы проследили их и доподлинно знают: Бог назначает нам час смерти?

Пора бы нам перерасти угнездившееся даже в просвещенных людях давно устаревшее представление о смерти как наказании Божьем. Из этого буквального понимания библейской метафоры и возникла безосновательная идея о Боге как властителе смерти, о том, что дни наши Им сочтены и умрем мы, когда Он призовет. А между тем на это и намека нет в приписываемых Создателю словах о бренности человеческого бытия: «…доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься» (Быт. 3:19).

Если пути Господни неисповедимы, то есть ли у нас основания предполагать, будто мы распознали скрывающуюся за Его превеликой щедростью, дарующей нам жизнь, некую мелочность, с которой дар этот отнимается? Отчего бы нам не предположить, что Его Божественной сутью является вытекающая из непрерывности процесса творения воля, чтобы с течением времени мы все в большей степени брали в свои руки управление собственной судьбой?

Если пути Господни неисповедимы, то как теологи могли определить, что Бог неустанно покровительствует нам (даже во время губительных эпидемий, жесточайших войн и истребления людей) и впредь на веки вечные намерен так поступать? Но если это так, то для чего предусмотрена Им эволюция как неотъемлемая часть творения? Очевидно, ради того, чтобы мозг, разум человеческий в течение миллионов лет (что в масштабах космоса может рассматриваться лишь как ничтожное мгновенье), все более совершенствовался, все глубже постигал тайны Божественного творения. Чтобы человек проникал в тайны необъяснимо бесконечной Вселенной и атомного ядра с его мельчайшими частицами. Тем самым сокращается пугающий объем непознанного, всего того, что когда-то заполняло собой непонятное, недоступное разумению (или кажущееся таковым) — иными словами, трансцендентное. Тем самым познаются закономерности все больших сфер окружающего нас мира.

Некоторые отождествляют Бога с закономерностью существования Вселенной. Но если это так, то незачем ссылаться на неисповедимость Его путей, поскольку такое утверждение несовместимо с закономерностью.

Если же признать, что Бог — Всемогущий наш Попечитель, который привел нас ко всему, чего мы достигли со времен сотворения мира, тогда нам больше нет нужды целиком и полностью подчиняться произволу природы. Мы, по крайней мере, хоть как-то можем защитить себя от тех ударов стихийных сил, которые предки наши считали орудием Его гнева. Можем избавиться от болезней — прививками, антибиотиками, жаропонижающими средствами; можем продлить себе жизнь с помощью органов, пересаженных из тела погибшего человека; разрядами электрического тока возвратить к жизни тех, у кого остановилось сердце.

Значит, и многие достижения нашего времени есть проявления Его воли, в том числе возможность родить желанного ребенка не с помощью ритуалов во славу плодородия и не искупительными жертвами, но выращиванием эмбрионов в пробирке! Да и из тех выбирать наиболее жизнестойких, обрекая прочих на гибель.

И если признать, что Бог — наш Всемогущий Попечитель, тогда, значит, при Его попустительстве мы убиваем миллионы себе подобных, предварительно лишив их даже последних крох человеческого достоинства. В таком случае отчего бы Ему не дозволить нам — во имя защиты человеческого достоинства — помочь в достижении хорошего конца тем, кто молит об этой помощи?

Но речь идет не только о том, принять ли за основу принцип, согласно которому Господь не только создатель наш, но и попечитель, а стало быть, можно позволить себе не заботиться самим друг о друге. Гораздо большая опасность таится в неуступчивой убежденности, будто бы Бог стремился научить нас покорному послушанию, а потому изгнал прародителей наших из рая и повелел Аврааму убить собственного сына; хотел внушить нам способность к слепому, безоговорочному повиновению, которое привело к истреблению себе подобных. Но есть ли моральные основания возлагать на кровавый алтарь послушания, приносить в жертву свое человеческое право на свободное мышление и осуществление свободы воли?

А если даже таковые основания имеются, то кому надлежит повиноваться: любому, кто в своем стремлении к власти возвысился над нами и считает себя вправе повелевать? Или же только Господу Богу, Ему одному, всегда и во всем? Но откуда знать, чего Он ждет от нас: повиновения власть имущим и запугивающим нас карами небесными и огнем адовым? Или же следует прислушиваться к своему внутреннему голосу? И если да, то к которому из них? Как было разобраться Аврааму, откуда прозвучал голос, призывавший его к убийству родного сына? Существуют ли ситуации, когда слепая покорность приемлема с точки зрения морали? И можно ли надеяться на искупление, будучи склонным к такой безропотной покорности?