— Ты забудь, что не профессионалка. Ты должна так двигаться, как будто тебя жгут на костре, а тебе это еще и приятно.

Образно говорил. И я не могла не выложиться от и до. Не могла упустить хотя бы теоретический шанс засветиться и, быть может, приблизить разгадку гибели тех пятерых девушек. Ведь чью-то вакансию заняла я.

И мне удалось. Потому что сразу же после шоу, когда я протащилась до гримерки и там рухнула на сиденье, ко мне приблизилась Полина и сказала:

— Идем!

— Куда? — спросила я.

— Идем, говорю. Кажется, ты сделала все так, как я говорила. Идем.

— Я должна переодеться. Что же я — замыленная пойду, что ли, в этой кастрюле, — я постучала пальцем по шлему, — и в этой поддевке?

И я дернула за край туники.

— Не умничай, иди так. Ждут, говорю! — обозлилась Полина. По всему было видно, что она сильно нервничает, потому что я никогда не видела ее в таком запале. А выдержка у дамочки-то была железная: взять хотя бы тот случай, когда она с абсолютно невозмутимым лицом вынырнула из-под стола Каморина и вытерла губы ребром ладони.

— Иду, — испуганно ответила я.

— В комнате ждут, — непонятно к чему уточнила Полина Львовна.

Помещение, скромно поименованное госпожой Ангеловой как «комната», оказалось шикарными VIP-апартаментами с высокими, под четыре метра, лепными потолками, стильной белой кожаной мебелью, старинным бюро, гобеленами и опасно переливающимся под ногами скользким паркетом. Таким, что я боялась поскользнуться.

Впрочем, Полину Львовну в апартаменты не пустили. Рослый парень в белой рубашке без церемоний указал ей на дверь, а меня взял прямо за блестящий металлический налокотник — напомню, я была в полной гладиаторской форме — и провел до роскошного кожаного дивана.

— Садись, — коротко сказал он и вышел, прикрыв за собой большую белую дверь.

В комнате сидели двое. В одном я узнала Каморина, он расположился у окна, второй сидел в глубоком кресле. Второй был лобастый, густо заросший щетиной мужчина, явно нерусский. Грузин или армянин. Он приподнял болезненно набрякшие коричневые веки и произнес с легким акцентом:

— Не надо бояться, Елэна. Тебя ведь именно так зовут, вэрно? Ты красивая женщина. Впечатляешь. Ладно. Не буду пылить. У нас есть штатный говорун, и пусть он распыляется, у него лучше получается. А я буду пить вино.

Филипп Юрьевич Каморин отсоединился от окна и, приблизившись ко мне, сказал:

— Вы — красивая женщина, Лена, как правильно сказал Артур Даникович.

— Артур Даникович?

— Да. Можешь считать, что он владеет этим клубом. Артур Даникович увидел тебя сегодня и хочет предложить тебе выгодную работу.

— Работу? — переспросила я. — Но… но, знаете… ведь у меня уже есть работа… я… я пять дней уже вот как работаю. И…

— Милая, — перебил меня Каморин, — пять дней — как пять минут. А тебе сегодня выдался шанс, который другим может не представиться и спустя пять месяцев, и даже пять лет. Артур Даникович хочет, чтобы ты, не отходя от своей основной работы в этом клубе, имела и другую. Штучную, так сказать, но — куда более высокооплачиваемую.

— Можно заработать десять тысяч долларов за раз, если повезет, — сказал со своего места Артур Даникович Ованесян. Конечно же, это был именно он, компаньон Михаила Храмова. Надо же! А официально клуб «Эдельвейс» принадлежит вовсе не Ованесяну.

— Десять… тысяч долларов? — переспросила я.

— Да, если повезет, — ответил уже Каморин.

— Но ведь это… не…

— Что ты подумала? Спать с богатыми клиентами? Да посмотри на себя! — воскликнул Каморин, смеясь. — Да, ты смазливая, у тебя фигурка, ножки-попки-грудки и весь этот бабский набор, но, знаешь ли, какая бы ты ни была, все равно десяти тысяч баксов на раз ты не стоишь. Да самая дорогая проститутка в Москве, которая мертвого до оргазма доведет, стоит ну максимум полторы «штуки».

— Бывает две, — сказал кавказец.

— Ну вот, максимум две. А кто ты такая, Елена Тарасовна Кривошлык, чтобы тебе платить «десятину» за… будем называть своими именами… за трах? Ты видела свою шефиню, эту расфуфыренную дуру Полинку? Так вот, она думает, что стоит десяти таких, как ты, а между тем ты сама видела, как она под столом мне минет делала. И обрати внимание — совершенно бесплатно!

— Так чем же можно заработать такие деньги? — пролепетала я, задвигаясь спиной куда-то в угол дивана.

— Ну, десять тысяч — это только если хорошо повезет, — с улыбкой сказал Каморин. — Но если и не очень повезет, все равно будет прилично. Ну ты что — готова слушать?

— Давно она готова. Иначе бы нэ позвали, — перебил его Ованесян. — Не тяни, Филька, излагай ей главное.

— Конечно, Артур Даникович, — расшаркался тот. — Без проблем.

Он подсел ко мне на диван, взял мою руку в свои и, глядя прямо в глаза, неспешно заговорил самым дружеским и задушевным тоном:

— Главное, воспринимать то, что я тебе скажу, спокойно и философски. Дело в том, что ты уже делала это. Сегодня. Разница состоит в минимуме: сегодня ты танцевала, имитируя бой гладиаторов, точнее — гладиаторш, а можешь получить деньги существенно более крупные, если будешь не имитировать бой, а драться на самом деле. Понимаешь? Гладиаторские бои — древнее искусство, завораживающее, очень пьянящее, и в Москве есть немало людей, которые готовы поставить огромные деньги на очаровательных воительниц.

Я ничего не ответила, потому что у меня потемнело перед глазами, и внезапно стало ясно многое: и то, на что туманно намекал Каморин и более ясно говорил Ованесян, и то, что разумел Филипп Юрьевич под обтекаемой формулировочкой «очаровательные воительницы».

И даже то, чем могли — пусть я пока не имела оснований утверждать это наверняка, — заниматься те пятеро убитых девушек.

А главное, суть всей этой тирады высветилась перед моими глазами несколько позже.

«Готовы поставить деньги!»

Очевидно, все это, как ни старалась я сдерживаться, отразилось на моем лице, и Филипп Юрьевич сжал мою руку почти до боли и выговорил, нажимая на каждое слово:

— Не надо пугаться. Ничего страшного. В стране каждый день погибает, умирает невероятное количество людей, и никто их не спохватывается, всем плевать — и никто не считает такое отношение аморальным. А тут — просто более конкретная постановка вопроса, сулящая большие деньги, особенно тебе, с твоими-то данными!

— Значит, — тихо проговорила я, — вы предлагаете мне драться на самом деле? Насмерть? Убивать?

— Это не убийство, это — спорт, просто несколько более жестокий. Спорт всегда жесток, посмотри на спортсменов, многие из которых к тридцати годам становятся полными инвалидами, и лишь единицы доходят до вершины и зарабатывают. На одного красавчика Павла Буре, зарабатывающего миллионы, приходится сотня, а то и тысяча хоккеистов, не наживших ничего, кроме перебитых костей, выбитых зубов, сотни других травм, из-за которых здоровые парни становятся инвалидами. На одну гимнастку Алину Кабаеву, блистающую на мировой арене, тысяча девочек, сломавшихся еще в юности, прошедших через гормональную ломку и сделавшихся, не побоюсь этого слова, уродками! Так что, Елена, все зависит от взгляда на проблему. Мы с вами не будем моралистами. У нас, как в животном мире, — выживает сильнейший. И я предлагаю вам стать такой сильнейшей. Ну… дать вам время на размышление или как?

— Нэчего размишлять, — сказал Артур Даникович, — надо рэшить сейчас. А то устроил, знаешь, «Что? Где? Когда?»: время на размышление! Не надо. Сейчас пусть скажет.

Теперь мне не приходилось играть волнение и растерянность: я в самом деле была взволнованна и растерянна.

— Значит, мне придется драться… как в Древнем Риме?

— Да, — ответил Каморин.

— И убивать вот этих… с которыми я танцевала?

— Ну, не этих, других. Эти не дозрели и вряд ли дозреют, хотя при желании…

— И что, такие бои уже давно?

— Достаточно. И это неважно в нашем случае.

— А это проходит… здесь?