Хёгне — к Керстафферу за советом. Мол, влюбился он в эту девку, но сказать ей не смеет. «Да не говори, а налетай», — ответил Керстаффер. У нас и сегодня эти слова повторяют, от Керстаффера они пошли.

Но это, понятное дело, у Хёгне и подавно не получилось. Такой уж он был несмелый. А распалялся он все пуще и пуще. Наконец решил, что женится на девке, если та будет не против. Лучше и красивее жены, думал он, никогда ему не сыскать. Отец и мать его лежали в могиле, он сам себе был хозяин. И вот пошел он к Керстафферу и спросил, не согласится ли тот быть его сватом и поговорить, с девушкой и ее родителями.

«Что ж, это можно», — ответил Керстаффер.

Отправился он к этой девушке. Говорил с ней долго-долго и слов не жалел. Правда, не о Хёгне. А девка была, как я уже говорил, красивая да веселая, и кончилось дело тем, что Керстаффер переспал с ней. В скором времени девка эта влюбилась в Керстаффера, словно крыса в сыр, только в рот ему и смотрела, что бы он там ни нес.

Тогда-то Керстаффер и завел разговор о Хёгне.

— Да, кстати, — сказал он, лежа с ней. — Я, собственно, тебя за другого посватать должен был.

Девка только плюнула. Ей лишь Керстаффера подавай, никого, кроме Керстаффера, его только одного. Она просто спятила, уже видела себя хозяйкой в Берге.

Тут Керстафферу, как говорится, пришла в голову мысль. А навела его на эту мысль одна старая история, которая, как он слышал, случилась где-то в Рингерике.

Он отправился к Хёгне и сказал, что девка не то чтобы согласна, но и не то чтобы не согласна. Так что, если, мол, Хёгне будет его во всем слушаться, то он, Керстаффер, все уладит и быть свадьбе.

Хёгне прямо запрыгал от радости.

— Золото ты, а не друг, — сказал он. А потом спросил: — А что мне делать?

— Пива навари к свадьбе, наготовь всего, одежду себе справь и для невесты наряд припаси. Остальное за мной, — сказал Керстаффер.

Хёгне ну варить да печь, портной и сапожник сидели и работали у него в доме. Сам он поехал в город, накупил там водки, шелков и разных там разностей. За расходами не стоял, уж это точно.

Подошел канун свадьбы, и народ стал носить подарки. Приносили и смеялись, отдавали и хихикали, а по дороге домой их от смеха прямо пополам перегибало. Ведь Керстаффер-то, ясное дело, по всей округе растрезвонил, что он надумал. Единственный, кто ничегошеньки не понимал, так это Хёгне. Уж очень он доверчивый был.

И вот настал день свадьбы. Народу на хутор пришло полным-полно. Всем посмотреть хотелось.

Столы стояли, накрытые скатертями, припасено было и выпивки и еды.

Хёгне сидел в задней светелке.

— Побудь там, пока я невесту приведу, — сказал Керстаффер. — Строптивая она немного, но ничего, все уладится. Мы ее внизу, в старом доме наряжаем. Вот уберем твою буланую кобылу — и в церковь.

Говоря это, он и не врал. Дело в том, что у Хёгне была славная буланая кобыла. На нее-то Керстаффер и надумал навесить невестин наряд.

Когда подошло время, Керстаффер и с ним еще несколько человек затащили кобылу в старый дом и разрядили ее словно невесту. Девка эта вместе с ними ее разряжала. Потом Керстаффер втащил кобылу на крыльцо, и через прихожую провел прямо в горницу.

И позвал Хёгне:

— Теперь входи, Хёгне! Тут твоя невеста!

И Хёгне вошел.

Юн умолк и отхлебнул из стакана.

— А дальше что? — спросил Ховард.

Юн посмотрел на него, помолчал и стал рассказывать дальше.

— Н-да. Кое-кому показалось, что не так уж смешно получилось, как думали, Хёгне-то, он ведь ничего не сказал и ничего не сделал. Он только тихо стоял и молчал. Долго-долго. Да они, впрочем, и не услышали бы, даже если б он что-нибудь и сказал. Так они от хохота надрывались. Но когда смех мало-помалу приутих, Хёгне огляделся, посмотрел на каждого, кто был в комнате, и кое-кому стало не по себе.

«Ну-ну. Ну-ну», — сказал он. Повернулся и пошел обратно в светелку, и никто его в тот день больше не видел.

Да, сделалось совсем тихо, потому что им вроде бы не над кем больше смеяться стало.

Под конец гостям осталось только забрать свои подарки и отправиться восвояси, по домам. Так кончилась свадьба Хёгне Лиэна.

Юн сидел и посмеивался.

— А дальше?

— Н-да. С того дня Хёгне и стал, я уже говорил, немножко не в себе. Добрую буланую кобылу застрелил на следующий день — уж это одно чего стоит, сразу видно, что совсем спятил. С того дня ноги его не было в селении.

В первые годы он много ходил по своим лесам и полям. Но мало-помалу стал бояться леса. «Там люди стоят за соснами и смеются надо мной», — говорил он Эдварту, своему старшему работнику. «Да нет же», — говорил Эдварт — он такой ведь простак, этот Эдварт. Но Хёгне больше не хотелось ходить по лесу.

По полям и лугам своим он ходил еще несколько лет — чаще всего, когда никто там не работал. Но и этому скоро пришел конец. Он вбил себе в голову, что народ из селения прячется за изгородью, хихикает и потешается над ним. В последние годы он ходит почти что только по туну — круг за кругом, круг за кругом, зимою, весною и осенью, как лошадь на привязи. А летом, как я уже говорил, сидит себе больше на травке у крылечка.

Да-да. Круг его с годами все меньше и меньше. Да так оно, впрочем, и у всех.

— А девушка? — спросил Ховард.

— Девка-то? Так и не вышла замуж. Людям, верно, казалось, что она себя всей этой историей немного замарала. К тому же, я говорил, она ведь за Керстаффера хотела, но он-то ей, ясное дело, не достался. Керстаффер — он на деньгах женился.

А когда прошло время и он добрался до денег, то начал бить свою бабу, в точности как Старый Эрик, по рассказам, свою бабу колотил.

Керстафферова жена померла через несколько лет — это зимою было — от легочной болезни. Говорят, привидение ее ходит, стонет жалобно и пощады просит.

Помолчали.

— Как, по-твоему, смешная эта история про Хёгне? — спросил Ховард.

Юн метнул на него косой взгляд.

— Когда один богач с другим шутку сыграет, по-моему, это смешно! — резко ответил он. — Но, знаешь, — задумчиво сказал он погодя, — сыграй со мной кто-нибудь такую шутку, я бы спуску не дал. Я бы, наверное, нож в ход пустил.

Они подкинули дров в очаг, придвинули поближе шкуры, чтобы они лучше подсохли и прогрелись, и вышли на двор. Стояла тишина, светила луна, небо было в звездах. За изгородью заверещал заяц. Сразу же взлаяла лисица, и заяц умолк. Вдалеке послышался другой звук: ночной вой филина.

— Не дожить зайчику до завтрева, — сказал Юн. — Эта парочка доберется до него.

Из летнего хлева доносились мирные звуки: хрупали сеном и переступали с ноги на ногу лошади.

Ховард и Юн вернулись в теплый дом и выпили по стаканчику.

— Была одна история и в этой хижине, — вдруг сказал Юн.

— Какая?

— Да девушка тут одна вон на той перекладине повесилась. У нее ребенок должен был родиться от хозяина — от старого Улы Ульстада, деда того Улы, за которым была Рённев. Как видишь, старая это история.

Опять помолчали.

— И ее привидение здесь ходит? — спросил Ховард.

Юн коротко рассмеялся.

— Да нет, бедная хусманская дочка привидением стать не может. Она лежит себе спокойно в могиле.

Ну, а вот такой богатей, как Старый Эрик Берг, отец Керстаффера, — это другое дело. Уже лет десять, как он помер, но все еще каждый вечер в четверг стоит на дороге к Бергу, там, где заборы по обе стороны, и останавливает лошадей, которые мимо едут. Да, кажется, Мари тебе про это рассказывала.

Как бы там ни было, но народ в четверг вечером охотнее в объезд пускается, хотя путь там вдвое длиннее. А Андреас, дед Ханса Энгена, твоего соседа! У него жена такая клятая баба была, что он однажды взял да и застрелился, и вот рассказывают, что раз в год его привидение появляется вечером на кухне в Энгене. И бьет тогда все, что ему подвернется под руку из посуды: так он делал, когда с бабой дрался.

А Карен, старуха из Нурбю, так та порой плачет и причитает в темных углах в доме. Раскаивается, что подписала бумагу, по которой Ханс право получил упрятать Эрика, старшего ее сына, в подвал к Бергу. Сам-то я ее не слышал, говорят, голос у нее тихий. «Эрик! Эрик!» — шепчет она едва слышно и плачет потом, словно где-то далеко-далеко. Говорят, когда Ханс Нурбю слышит ее, то выпивает и пять, и десять рюмок — пьет, пока с ног не свалится. Но в это я не очень верю: Нурбю — мужик крепкий, это ему что…