В то время я уже целый год трудился репортёром-подёнщиком на радио Ленинградского оптико-механического объединения, сокращённо — ЛОМО.
Великий тёзка мой к тому времени преуспел: бросил Киевский строительный институт, где учился по настоянию родителей (это ошибка — Высоцкий учился в Московском инженерно-строительном институте им. В. Куйбышева — М.Ц.), закончил театральную студию, попробовал актёрскую силу на подмостках двух или трёх московских театров и прибыл в прославленный город на Неве уже в роли бессмертного Гамлета в составе труппы знаменитого Театра на Таганке.
Таганцы ставили пьесу Шекспира во Дворце культуры имени одной из советских пятилеток, уж не помню точно, какой по счёту. (Полагаю, В. Морган несколько лукавит: Дворец культуры им. Первой пятилетки был в Ленинграде местом весьма известным — М.Ц.) Творческая интеллигенция и советскопартийная общественность Северной Пальмиры пришла в необычайное волнение от невиданного до сих пор Принца Датского, произносящего шекспировский монолог в переводе Бориса Пастернака на пустой сцене, у края свежевыкопанной могилы, в спортивном трико и с гитарой наперевес.
Кому-то это показалось, кому-то — не очень, кто — "за", кто — "против". Горячие дискуссии вокруг образа нового Гамлета, воплощённого на сцене Высоцким, переходили порой в рукопашные схватки. Особенно в студенческих общежитиях.
И вдруг в среде местных журналистов и газетчиков разнеслась удивительная весть, что всеобщий кумир выступит со своими песнями в конференц-зале ЛОМО. Здесь в то время находилась одна из лучших сцен тогдашнего Союза с любящим исполнителя интеллигентным и благодарным слушателем.
Бывшее ЛОМО — одна из передовых и крупнейших в мире фирм по оптике, радиотелемеханике и акустической аппаратуре для космоса и подводных изысканий. Трудилось там тогда тысяч сорок разного народу: все в наушниках производственной музыки, почти все сплошь в белых халатах и мягких тапочках, в герметично закупоренных помещениях с заданным микроклиматом, с Политехническим институтом на базе предприятия. Здесь становилось нормой: высококвалифицированный рабочий с одним, а то и с двумя инженерными дипломами.
Дюраль, стекло, бетон… Мягкие кресла просторного конференц-зала амфитеатром облегали небольшую открытую, полуовальную сцену, оборудованную микрофоном стационарной звукозаписывающей студии. А само предприятие, кстати, считалось "закрытым", оборонного значения, и чужих журналистов со стороны просто-напросто оттуда выгоняли. Информация местных газетчиков, поставляемая ими во внешний мир, тщательно отцеживалась через секретный отдел. В многотиражной газете ЛОМО "Знамя" (правильное название газеты — "Знамя прогресса" — М.Ц.) сотрудничал в те годы Сергей Довлатов, черпая там материал для своих первых рассказов, и вырастая в известного писателя.
Со всех ног бросился я к своему редактору на радио, сообщая о скором прибытии Высоцкого. Она поморщилась.
— Что ты предлагаешь?
— Конечно, музыкально-литературную композицию! — воскликнул я, помолодому наивный, хотя уже не однажды "битый".
К тому времени мне удалось озвучить в эфире стихи тогда ещё гонимого Эдуардаса Межелайтиса, снабдить музыкой мягкий, "камерный" мир ленинградской поэтессы Тамары Никитиной, других редко печатаемых лириков, не считая местных талантов из литературного объединения ЛОМО. Мне казалось довольно несложным создать радиокомпозицию по творчеству Высоцкого, принимая во внимание высокую степень его блистающего самобытностью поэтического таланта и широкую уже к тому времени известность поэта и ведущего артиста Театра на Таганке. Но редактором моим была женщина предпенсионного возраста, познавшая все тайны партийной жизни. На прекрасных студийных "МэЗах" она частенько и скрытно переписывала песни того же самого Высоцкого, неплохо приторговывая бобинами по 100 рэ за штуку (это в те времена!), так как только она пользовалась правом на внос и вынос магнитофонной ленты через проходную. Мне, однако, начинающая бизнес-коммунистка жёстко отрезала:
— Нет! — А потом, чуть подумав, — может быть, только минут на пять в "Новостях".
Её скепсис и настороженность мне были непонятны. В свои тридцать лет я совершенно не реагировал на то, что всего лишь четыре года назад, жарким летом 68-го, под гусеницами советских танков погибла "пражская весна" в Чехословакии, и что как раз в 72-м началась очередная чистка в рядах творческой интеллигенции Союза.
По словам нынешнего нашего земляка Станислава Холмогорова, двенадцать лет проработавшего в Театре на Таганке, накал страстей и ужас ожидаемого разгрома труппы с особой силой выражен в песне Высоцкого "Ещё не вечер", в которой любимый театр ассоциируется с пиратским кораблём "Корсар", едва держащимся на плаву. Только отчаянный телефонный звонок "по вертушке" главного режиссёра Юрия Любимова генсеку Брежневу помог ему спасти своё сценическое детище.
Всего этого, конечно, не знали в то время ни я, ни редакторша. Но она была всё же искушённее меня. Предстоящая встреча в ЛОМО с Высоцким нигде в городе заранее не была объявлена, и я, обрадовавшись отсутствию пишущей братии, помчался с портативным магнитофоном "Репортёр-5" венгерского производства на интервью с поэтом. А моя руководительница мигом отправилась в партком совет держать: пускать в эфир сообщение о Высоцком или не пускать?
Новая трудность неожиданно настигла меня у самых дверей конференц-зала. Поклонницы Высоцкого — молодые работницы и те, кому "по блату" удалось попасть на территорию головного предприятия, запрудили собой все подходы-выходы. Как и положено соперницам, стояли они молча, отчуждённо друг от друга. Но когда перед началом концерта появился Высоцкий в оцеплении народных дружинников, истеричные почитательницы поэта всей своей массой устремились к нему. Пробиться сквозь них было просто невозможно.
Крепким парням удалось затиснуть непризнанного гения в продолговатую комнату. Пятеро из них заняли круговую оборону у дверей, и к призывным выкликам юных ленинградок "Володя! Володя!" приметался и мой сердитый баритончик: "Пресса! Пресса! Здесь — пресса!" Я при этом яростно работал локтями, держа над головой красную книжечку с золотым тиснением.
Растерявшийся дружинник вставил голову в дверь и сообщил в пространство:
— Там какой-то из прессы…
— Кто такой? — резко спросил глухой, как бы простуженный басок.
— Я — корреспондент местного радиовещания!
— А-а-а… Тогда заходи, — улыбчиво протянул Высоцкий, и коротко, но участливо спросил:
— В чём нужда?
— Только небольшую радиобеседу для наших слушателей — работников объединения, — сказал я.
…В появившейся потом песне "Интервью" Высоцкий дал нелестный отзыв о деятелях масс-медиа, но полагаю, это не про меня. А опасливые советские журналисты, думаю, в то время не баловали его своим вниманием. Наверное, поэтому на мои слова Высоцкий удивлённо вскинул брови, пристально вгляделся в меня и пророкотал окрепшим голосом:
— После… После концерта. Минут десять, не больше.
— Раз уж у нас тут сидит корреспондент, — сказал Поженян, — я поведаю для всех об одном случае, о котором рассказал мне военный моряк… Уж не знаю, в каком районе мирового океана их подводная лодка, субмарина, потерпела аварию и легла на грунт. Лежать морякам на дне пришлось сорок восемь часов, задыхаясь от недостатка кислорода, обливаясь потом. У нескольких членов экипажа, в том числе у замполита, помутился рассудок. В изолированном отсеке подлодки оказался магнитофон с записями песен Высоцкого. Все эти долгие, жуткие часы они беспрерывно крутили кассеты и выжили. Особый эмоциональный настрой вызвала у моряков песня "Спасите наши души".
Прищурившись, словно всматриваясь в темноту сквозь прожектора, подхватил тему героики и Высоцкий:
— Вот у меня недавно был случай, на репетиции… Стоим мы на сцене у края "могилы". Там есть такой деревянный брус. И вдруг мой напарник оступается и летит головой прямо на угол. У меня сердце захолонуло. Но я этого парня успел подхватить и говорю ему: "Теперь ты мне по гроб своей жизни обязан". А он смеется: "Нет, говорит, теперь ты меня должен до самой пенсии содержать!".
