На бумажной ленте перед взорами всех возникал тонко нарисованный профиль - профиль невидимки. Так вот ты какой, таинственный портрет!

- А сколько же увеличения? - спросил главный инженер.

- Восемьдесят тысяч, - ответил Александр Иванович и добавил: - Пока восемьдесят.

- А соответствует? - продолжал допрашивать главный инженер.

В самом деле, что за картина разворачивалась перед ними? Может, это верное отражение того, что существует на поверхности металлической плитки, а может, лишь одна фантазия размахавшегося рисовальщика.

- Можно проверить, - предложил Георгий Иванович.

Ленту остановили, отрезали ножом и принялись по клеточкам выводить среднюю высоту гребешков. И то, что электронный математик подсчитывал мгновенно, то пришлось этим людям, знающим и привычным, выводить в несколько рук, исписывая вычислениями листы.

И представьте, сошлось! Математика и рисование показали одну и ту же характеристику поверхности. Двенадцатый класс. Прибор выполнил одно, выполнил другое и тут же сам себя проверил.

Они смотрели на это создание собственных рук. Разве не стоило все пройти и все преодолеть, чтобы увидеть наконец это перед собой? Тревоги и муки, без которых, пожалуй, и нет жизни.

…Демонстрация в тот день длилась еще долго. Всё новые и новые вопросы ставили они прибору.

Какое максимальное увеличение? И прибор показал и сто тысяч, и сто двадцать, и даже сто сорок, словно электронный рычаг был готов расти до бесконечности. Чернильное перо совершало по бумаге уже такие размахи, что даже мельчайшие неровности микропрофиля ясно проявлялись во всех подробностях. Сто сорок тысяч увеличения вместо тех ста тысяч, о которых они раньше могли только загадывать. Тут-то и дала себя знать манера Александра Ивановича «работать с запасом».

А какую чистоту способен прощупать прибор? Они ставили под иголку всё новые образцовые плитки. Класс

12-а, 12-6, 12-в. Потом плитки тринадцатого класса:

13-а, 13-6, 13-в… Все более отглаженная, чистая поверхность. И прибор брал эту отменную гладь и вытаскивал ее скрытый мельчайший профиль. Взмахи пера становились короче, зубцы и пики снижались, сглаживались, и общий контур принимал все более ровный, прямой характер.

Положили наконец высший, четырнадцатый класс. Глаже уже не бывает, техника не знает пока ничего более тонкого, чем это чистейшее зеркало, которое удается навести лишь на редких, очень редких деталях самого ответственного назначения. Ну что, возьмет? И алмазная иголочка прибора покопошилась своим невидимым острием над этим зеркалом и все же вытащила из-под него мельчайшие морщинки профиля - совсем уж исчезающие гребешки. Запись на ленте рисовала мир сотых долек микрона.

Показ следовал за показом. Самый жесткий экзамен.

А если провести иглой еще раз по той же трассе, совпадет картина или нет? А если поверхность будет из мягкого материала? Если вокруг прибора будут ходить и топать? А если поднести сильный магнит?.. Десятки всяких «если», на которые прибор должен был сейчас, публично, ответить.

- А ну-ка!.. - воскликнула Мила, оттянув пальцами прядку волос.

Дернула жертвенным жестом - и тоненький, воздушно-легкий, как паутинка, женский волосок был положен туда, под иглу, на алтарь науки.

Ух ты! Перо так махнуло сразу в сторону, что выскочило даже за край ленты. Нежный волосок, его толщина - какие-нибудь тридцать или сорок микронов. Но прибору это все равно, что огромный вал, через который прыгаешь что есть силы. Нет, не для такой грубости создан столь деликатный электронно-механический организм.

Замкнуто и бесстрастно наблюдал главный инженер Иван Алексеевич за поведением прибора. Но под конец даже он, всегда недовольный как бы по должности, вынужден был признать:

- Да, это у вас вроде на что-то похоже. - И чтобы не размягчиться, спросил требовательно, вероятно тоже по должности: - Когда же сдадите?

Уже к вечеру новые гости постучались в лабораторию. Из Академии наук. И среди них - профессор Петр Ефимович Дьяченко.

Все раздвинулись, чтобы уступить ему место поближе к прибору. Испытав мгновенно холодок волнения, Клейменов снова продирижировал над пультом. Вся серия демонстраций сначала.

Когда все кончилось, молчание наступило в комнате. Что скажет профессор Петр Ефимович, законодатель в сфере гребешков? Он не торопился сказать, разглядывая прибор чуть исподлобья и словно проверяя собственное впечатление.

- Вот вы как, - произнес он глуховатым голосом. - Ну что ж, первый экземпляр возьму к себе. Там все обнаружится.

И вдруг с улыбкой, всегда неожиданной на его серьезном лице, добавил:

- Старались, вероятно, сделать не хуже?

Гости разъехались. Лаборатория опустела. Окно без занавесок темным квадратом выступало при свете зажженных ламп. Александр Иванович устало присел на табурет. Марк и Клейменов наводили порядок на столах, собираясь домой. Посреди комнаты возвышалось голубовато-серое сооружение с матовым блеском стекла и полированного металла. Он сам - прибор.

Пора уходить, а они словно медлили уйти. В такой день под конец надо было бы что-то еще. Может, прочувствованное слово, поздравление или еще что-нибудь. ..

- Завтра придется разобрать, - сказал Александр Иванович, махнув в сторону прибора. - Проверить снова по узлам, как бы не принялось пошаливать. Все придется сначала…

Так и прошел день первого пуска. Где же он, этот момент торжества?

Зимой прибор стали собирать в поездку. В Ленинграде открывалась всесоюзная конференция по качеству поверхности. Важные вопросы стояли перед ней. Новая пятилетка наступала в будущем году, и чего она потребует от науки о гребешках? Технический прогресс - это ведь и в самом деле умение обращаться с поверхностью миллионов и миллионов разнообразных, сложных, трудолюбивых деталей.

Прибор тщательно запеленали, укутали в стружку, заколотили и со всякими предостерегающими надписями - «верх», «низ», «не бросать», «не кантовать» - отправили в Ленинград. Там его с такой же осторожностью извлекли из вагона, положили на мягкие рессоры и шины и доставили в тихий, спокойный демонстрационный зал. Много было проявлено заботы, чтобы ему было уютно, тепло, удобно.

Но с людьми, которые его создавали, этого как-то не получилось. Пришлось ночевать на вокзале. Привалившись плечом к плечу на длинной скамейке, в станционной сумятице, под трубный глас объявлений о поездах пытались Клейменов и Марк задремать, то и дело спохватываясь: а здесь ли портфель?

- Не очень-то нас встречают, - вздохнул Марк, пробуя разогнуть затекшую спину.

- Да, если так же примут на трибуне… - сонно отозвался Клейменов и вяло чмокнул.

Он все твердил про себя первую фразу, с которой нужно непременно начать: «Товарищи! Прибор, предлагаемый вашему вниманию, имеет в своей механической части…»

И вот действительно, через несколько дней Клейменов выходит на возвышение в большом зале на фоне развешанных чертежных листов и, потирая машинально руки, говорит:

- Товарищи! Прибор, предлагаемый вашему вниманию, содержит… имеет в механической части…

Перед ним смешение лиц. Он знает, кто сидит в этом зале. Ученые с именами, крупные инженеры, деятели производства. Многие из тех, кого слушал он когда-то на академических докладах, притулившись где-нибудь незаметно в последнем ряду и теряясь перед премудростями едва открывающейся ему науки о гребешках. Разные слои и течения незримо пронизывали зал. Сидели перед ним и «теоретики» и «практики», и «ленинградцы» и «москвичи», сидели оптики, механики, электрики… Собрание пересекающихся интересов, пристрастий и всяческих предпочтений.

Александр Иванович занимал крайнее место у прохода - ему выступать об электрике прибора. Едва Клейменов произнес свою первую фразу, как сзади в ряду чей-то иронический шепот, густой и солидный, спросил у соседа:

- Откуда сей птенчик?