За год до опубликования «Философического письма» Чаадаев написал своему другу Александру Тургеневу своего рода исповедь, в которой он объяснял, что в католичестве его привлекает «начало деятельное, начало социальное прежде всего», когда человек «не смотрит, сложа руки, на проходящих мимо людей, он стучится во все двери».

Пассивность и инертность православия невыносимы жаждущему деятельности Чаадаеву. Но вместе с тем он понимает, что той религии, которой бы он хотел, не существует. «Как видите,— пишет Чаадаев,— моя религия не совсем совпадает с религией богословов, и вы можете мне сказать, что это и не религия народов. Но я вам скажу, что это та религия, которая скрыта в умах, а не та, которая у всех на языке»[107].

Чаадаев пишет Тургеневу, что он хочет исповедовать ту религию, которая была близка таким умам, как Паскаль, Фенелон, Лейбниц, Бэкон, «Я принужден был принять исповедание Фенелонов, Паскалей, Лейбницев и Бэконов. Вы, между прочим, были неправы, когда определили меня как истинного католика»,— пишет Чаадаев.

Попытаемся проанализировать названный ряд философов и вспомнить, какую религию они называли своей. Бэкон, как известно, является родоначальником английского материализма. Фенелон был в ряду оппозиции против католичества и испытывал острую вражду к иезуитам. Как известно, его книга была осуждена по настоянию самого папы. Паскаль всю жизнь боролся против папства, иезуитов, инквизиции. Что же касается Лейбница, то его позиция, видимо, была ближе всего чаадаевской: его план соединения всех христианских вероисповеданий был основан на попытке изложить христианское вероучение таким образом, чтобы его признали и католики и протестанты.

Таким образом, не в догмах католичества видит Чаадаев возможность существования человеческой мысли, а в свободном и стойком внимании к нравственным проблемам, в преобладании разума над всеми инстинктами слепого чувства, в том числе и веры.

Вольнодумство характерно для Чаадаева и там, где он называет себя «христианским философом». Он остерегает от преклонения даже перед священными книгами: «Никогда божественное слово не могло быть заточено между двумя досками какой-либо книги, оно живет в беспредельных областях духа»[108].

Чаадаев выступает против религиозной косности: «Политическое христианство отжило свой век; оно в наше время не имеет смысла». Чаадаев в письме 1837 года четко формулирует свое отношение к современному католицизму, как к уже исчерпавшему себя и поэтому отжившему: «Бразды мироправления должны были естественно выпасть из рук римского первосвященника; христианство политическое должно было уступить место христианству чисто духовному».

В чем же видит Чаадаев смысл современного христианства, как оно ему представляется? По его понятиям, это должна быть «высшая идея времени, которая заключает в себе идеи всех прошедших и будущих времен и, следовательно, должна действовать на гражданственность только посредственно, властью мысли, а не вещества»[109]. Не случайно Чаадаев в христианстве видит рычаг воздействия на «гражданственность». Для него решение социальных вопросов остается едва ли не главнейшей задачей и философии и христианства. «Самой глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие свободного почина в нашем социальном развитии»[110],— с горечью признается Чаадаев. Как философ он не верит в возможность совершенствования и развития христианства: «Христианская догма... не подлежит ни развитию, ни совершенствованию»[111]. Поэтому в «слиянии философии с религией» видит он «светоч и цель» всей своей умственной работы. Только это соединение, по его мнению, способно воздействовать на общественные силы страны.

Однако отличие судьбы христианства России от судьбы его в Западной Европе, по мнению Чаадаева, состоит в том, что оно на русской почве выразилось лишь в «монастырской суровости и рабском повиновении интересам государя. Не удивительно, что мы шли от отречения к отречению... Колоссальный факт постепенного закрепощения нашего крестьянства, представляющий собою не что иное, как строго-логическое следствие нашей истории. Рабство всюду имело один источник: завоевание. У нас не было ничего подобного. В один прекрасный день одна часть народа очутилась в рабстве у другой просто в силу вещей... Заметьте, что это вопиющее дело завершилось как раз в эпоху наибольшего могущества церкви, в тот памятный период патриаршества, когда глава церкви одну минуту делил престол с государем»[112].

За нарушенное единство христианства Чаадаев осуждает не только разделение церквей на православную и католическую, осуждает реформацию; в стремлении к единению видит он главную цель сознательных сил общества, которые должны трудиться и над разрешением социальных и нравственных задач. А это невозможно осуществить усилиями одной лишь стороны. «Мы не можем сделать ничего лучшего, как держаться сколько то возможно в области науки»,— писал Чаадаев[113], видя трудность в том, чтобы «слить в один поток света эти два великих маяка человеческой мысли» — науку и религию[114].

Трудно сказать, когда сложились эти религиозно-реформаторские идеи у Чаадаева. Видимо, он возвращался в Россию после трехлетнего путешествия по Западной Европе уже одержимый «своей идеей», одержимый «Философическими письмами», которые жаждал написать и напечатать на родине.

Сама история чаадаевского возвращения также явилась ярким воплощением его нравственно-общественной программы.

Нравственная независимость была всегда определяющей чертой личности Чаадаева. Пушкин недаром сказал о нем: «Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, а здесь он — офицер гусарский». Тут меткая характеристика способностей, возможностей pi судьбы. В самом деле, республиканские, свободолюбивые устремления сделали Чаадаева одним из самых просвещенных политических умов своего времени, его блестящее образование, литературная одаренность, которая с такой яркостью развернулась в «Философических письмах» и «Апологии сумасшедшего» (1837) — немногом его наследии,— все это свидетельствует об объеме и малой осуществленности его поразительных способностей.

В пору знакомства с Пушкиным Чаадаев был гусарским офицером; в 1820 году он спас Пушкина от ссылки на Соловки или в Сибирь. Когда весть о возможности подобного наказания юного поэта достигла Чаадаева, он, в ту пору один из самых блестящих молодых людей Петербурга и Москвы, кинулся к советнику императора Каподистрии, поехал к историку Н. М. Карамзину и уговорил их заступиться за Пушкина перед царем. Северная ссылка была заменена Кишиневом и Одессой.

С юга Пушкин обращается к далекому другу:

Участник Бородинского сражения, взятия Парижа, Чаадаев пользовался большим авторитетом не только среди своих сверстников, но и людей, облеченных властью. Перед ним открывалась головокружительная карьера, которая была внезапно оборвана им самим.

В 1820 году Чаадаев был послан к императору Александру I в Троппау с удручающим известием о бунте Семеновского полка. Выполнив эту миссию, Чаадаев подал в отставку. Пожалуй, ни одно событие его жизни не обсуждалось столь бурно, не вызвало столько кривотолков.

Ходила сплетня, будто Чаадаев опоздал к императору из- за своей вечной заботы о туалете — его-де опередил Меттерних, рассказавший Александру I неприятную новость, почему-де Чаадаеву и пришлось подать в отставку. Говорили еще, будто он оставил службу потому, что на него рассердились его друзья, офицеры Семеновского полка.