Несколько лет спустя в своей автобиографии она напишет: «Когда в Цюрихе красные затеяли демонстрацию о невыдаче Швейцарией Нечаева, я после одной сходки на площади перед гостиницей, где была сходка, невольно сымпровизировала речь. Досталось и террористам, выставлявшим юнцов и юниц, которые манифестацией портили себе культурную работу в России. Досталось и властям».

Цебрикова была одной из немногих в России, которая, как и Достоевский, поняла всю низость и социальную опасность «нечаевщины», но, в отличие от автора романа «Бесы», не распространила ее на все революционное движение. Она увидела в нечаевской левизне особую опасность «при полнейшем недостатке у нас политического воспитания общества», когда «нечаевщина» проявляется «темным макиавеллизмом, то ужасающим, то комичным по мелочам», приводит к «убыли души и забвению совести»[264].

До конца жизни Цебриковой «нечаевщина» осталась для нее смертельным врагом, которого она, впрочем, никогда не путала с настоящим революционным делом.

В литературном труде в 70-е годы Цебрикова неутомима. Кроме участия в «Отечественных записках», статей и переводов, выходит несколько ее беллетристических произведений — «Записки гувернантки» (1873), сборник рассказов «Быль и вымысел» (1876). Сохраняются, по-видимому, и ее революционные связи. Однако начавшееся с весны 1874 года массовое «хождение в народ» не вызывает у Цебриковой заметного энтузиазма. Не обольщаясь надеждами своих друзей-народников, она смотрит на дело более трезво. Впоследствии она напишет: «Я признаюсь... не понимала тех, которые ждут от деревни новой жизни, «влейся, мол, в нас, пустые мешки, живая вода». Деревню надо знать, чтобы иметь полное понятие о русской жизни... Малоземелье малоземельем, но и вековая рутина первобытной культуры свое берет»[265].

Цебрикова не забывала заветов своего дяди-декабриста, который внушал ей веру в «русский народ», а не в одного мужика», веру в «русскую мысль».

Между тем сочинения Цебриковой широко использовались народниками в их пропаганде. В ноябре 1873 года Кравчинский с товарищем отправились в Тверскую губернию для пропаганды среди крестьян. Была у них и книжка Цебриковой «Дедушка Егор». Через год после отъезда Кравчинского из Казани пришли с обыском к товарищу, у которого он жил. Полиция обнаружила и изъяла хранившуюся в доме пропагандистскую литературу. Наряду с «Отщепенцами» Н. Соколова, книгой Бакунина «Государство и анархия» здесь оказалось и десять экземпляров «Дедушки Егора»[266].

Когда пытаешься проследить жизнь Цебриковой год за годом, испытываешь затруднение хотя бы только кратко очертить все области ее деятельности, перечислить статьи, которые она написала, упомянуть дела, в решении которых приняла участие.

Женское движение за образование, педагогическая деятельность Цебриковой, редактирование журнала «Воспитание и обучение», в котором она к тому же была зачастую единственным автором, выступая под многими псевдонимами, а подчас и без всякой подписи,— это лишь часть ее каждодневных забот. И все это еще помимо главной для Марии Константиновны деятельности литературного критика и публициста.

Конец 70-х годов принес Цебриковой два горьких личных удара: в 1879 году скончался лежавший три года в параличе ее отец, двумя годами ранее — в 1877 году умер Некрасов. На смерть Некрасова Цебрикова откликнулась некрологом, помещенным в приложении к февральской книжке журнала «Воспитание и обучение» за 1878 год за подписью «М. Артемьева». Хвалебные отзывы о поэзии Некрасова не поощрялись цензурой, даже родное детище поэта — журнал «Отечественные записки» — ограничился скромным кратким некрологом. Велико было негодование цензоров, когда обнаружилось, что какая-то М. Артемьева «восхваляет личность Некрасова и его литературную деятельность как издателя «Современника» 1847 — 1866 годов и «Отечественных записок» с 1868 года, ставит его на высокий пьедестал как могучего народного поэта»[267].

После смерти Некрасова в «Отечественных записках» Цебрикова уже не печаталась. Ее статьи появлялись время от времени в других петербургских журналах.

Началось второе десятилетие ее литературно-публицистической деятельности, совпавшее с тяжелейшим десятилетием русской истории.

После покушения на императора Александра II, убитого народовольцами, затем гибели пятерых из них па эшафоте начались годы безвременья, растерянных идеалов, ненайденных решений, погибших иллюзий. Друзья Цебриковой разбросаны но тюрьмам и ссылкам. В 1889 году в Саратове умирает Н. Г. Чернышевский. В ссылке оказывается и ее друг Берви-Флеровский. В пролет лестницы в приступе отчаяния бросается Гаршин. Нужно что-то делать, но что? Цебрикова решается на дерзкий поступок: она пишет открытое письмо императору Александру III.

В жизни каждого человека бывают переломы судьбы, идущие как бы со стороны, связанные с объективными невзгодами. Но настоящим мужеством владеет, пожалуй, лишь тот, кто способен сам круто изменить прежнюю жизнь. К числу таких подлинно мужественных натур принадлежала и Мария Цебрикова.

Неожиданным свидетелем этого этапа ее биографии оказалась англичанка Этель Буль, впоследствии автор прославленной книги «Овод», Этель Лилиан Войнич. Буль, или Булочка, как звали ее русские друзья, приехала в Россию из Лондона в 1887 году. Булочка познакомилась со Степняком-Кравчинским и его женой Фанни Марковной в Лондоне, где они поселились после покушения Степняка-Кравчинского на шефа жандармов Мезенцева. Сестра Фанни Марковны, оставшаяся в России, была замужем за родственником Цебриковой Карауловым, арестованным и сидевшим в Петропавловской крепости. Цебрикова была дружна с семьей Карауловых, куда приехала английская гостья.

Мария Константиновна в ту пору была едва ли не вдвое старше англичанки Буль, по это не помешало ей стать ее близким другом. Цебрикова рассказывала ей о русской литературе, о своих встречах с Некрасовым, Тургеневым, Щедриным. Поделилась она с ней и своим намерением написать письмо царю. Этот план Цебрикова обдумывала уже давно, три года. Но отчетливо представляя себе, что этот шаг может стать для нее роковым, прервет ее литературную и общественную деятельность, что она «заживо себя похоронит», откладывала исполнение своего намерения.

Ей пришлось бы многим пожертвовать и вовсе не из области личных интересов и тщеславия.

Цебрикова в ту пору — активная деятельница Красного Креста. К ней нескончаемым потоком идут письма от заключенных, приходят хлопотать родные: мать за сына, невеста за жениха, отец за дочь.

У нее скопился огромный обличительный материал — переплетенные письма от заключенных и ссыльных, и чем больше было этих писем, тем сильнее «в душе копилась жажда крикнуть на весь русский мир — смотри, что творят и что ты терпишь!»

Не зря спустя несколько лет Цебрикова сблизилась с Львом Толстым, ее мучило то же состояние духа, которое впоследствии, в нору столыпинских казней, заставило Толстого воскликнуть: «Не могу молчать!»

Цебрикова всегда была поборницей того взгляда, что для России гораздо важнее просветительная работа, чем эксцессы революционного терроризма. Это убеждение она высказывала в свое время в Швейцарии на митинге, посвященном Нечаеву. Об этом писала и в своих статьях: «Я всегда боялась крови и находила, что Россия слишком дорого платится за развитие дела выпалыванием лучших всходов молодых поколений»[268]. Цебрикова сожалела, что лучшие молодые силы уходили в снега Сибири, а на «обыденную работу мирного прогресса оставались умственные и нравственные оборыши».

Всю жизнь воевавшая с цензурой, Цебрикова попыталась организовать ей отпор среди писателей. В ее голове созрел донкихотский план — составить писательский адрес Александру III или просто сговориться всем и «к назначенному дню напечатать такие статьи, что или закрывай все газеты и журналы, или изменяй порядки». Никто не решился последовать се совету. Тогда, повторяя как заклинание строчки Виктора Гюго: «Если будет тысяча, я один из них, будет сто, будет десять, я один из них; и десяти не будет — пусть буду я один»,— Цебрикова решилась действовать в одиночку.