В феврале 1525 года началось следствие но делу Беклемишева, а заодно и против Максима Грека, одного из главных противников развода великого князя и, что самое опасное, очень авторитетного и уважаемого в русском обществе человека. Келейный монах Максима дал показания о тех, кто «прихожи были к Максиму» и «спиралися меж себя о книжном».

Однако главные показания против Беклемишева дал сам Максим Грек. Он рассказал, что Берсень был недоволен политикой великого князя: «Которая земля переставливает обычаи свои, и та земля недолго стоит, а здесь у нас старые обычаи великий князь переменил, то какого добра нам чаяти»,— говорил Беклемишев. Когда Берсень спросил Максима, собирается ли великий князь отпустить его на Афон, и тот горестно сознался: «Прошуся много, и он меня не отпускает», то Берсень ответил: «Не бывать тебе от нас... Держит на тебя мнения, пришел еси сюда, а человек еси разумный, и ты здесь уведал наши добрые и лихая, и придя туда будешь все сказывать».

Осуждал Берсень Максиму клятвопреступника Даниила, великого князя и даже мать его гречанку Софью, печалился, что на Руси «правды» нет. Обо всех речах Берсеня Максим подробно показал на следствии, вероятно, думая своей откровенностью заслужить себе милость.

Беклемишев же сначала упорно все отрицал, но затем, уличенный своим другом, вынужден был сознаться. Беклемишеву отрубили голову на Москве-реке — «казнили главною казнью», как сообщает летописец.

Если случится вам проходить по Берсеневской набережной мимо церкви Николы па Берсеневке, которая стоит тут нерушимо с середины XVII века[48], вспомните вольнодумца Берсеня Беклемишева: может быть, голову за «высокоумие» ему срубили неподалеку от этой церкви.

Сообщнику Беклемишева дьяку Жареному «вырезали язык за охульные слова». Савва и Максим Грек были сосланы в Иосифов монастырь, так как Василий III, «над грекы показал милость». Но ненадолго.

В апреле-мае по приказанию великого князя был созван церковный суд — собор, на котором Максим Грек был осужден за ересь.

Ни на суде над Беклемишевым, ни на церковном соборе по делу ереси греческого монаха ни слова не было сказано о дерзких попытках противоречить Василию III в его решимости развестись с женой. Тем одержимее и строже были судьи, доказывая ересь Максима Грека.

Недавний главный «книжник» государства, исправлявший богослужебные книги, ныне обвинялся в богохульстве как еретик.

Правда, для успешного осуждения собором Максима Грека митрополиту Даниилу пришлось сменить несколько высоких чипов духовенства: епископы «нестяжатели» были заменены «иосифлянами». Только когда состав Освященного собора был подготовлен для того, чтобы он мог не рассуждать, а выносить угодное великому князю постановление, перед ним был поставлен Максим Грек. Ему были предъявлены обвинения в том, что он отрицал право русских самим выбирать себе митрополита вместо поставленного Константинополем, в том, что «многая развращенная и пагубная глаголяше», в том, что поджигал Россию на войну с Турцией.

В заседаниях собора принимал участие сам Василий III и его братья, и Максим Грек был осужден. Его сослали в Иосифов Волоколамский монастырь — к врагам «иосифлянам» — «обращения ради и покаяния и исправления», без права «писати или писание составляти или посылати к кому или принимати от кого», то есть без права писать и переписываться: для писателя, пожалуй, наказание самое жестокое.

После казни Берсеня Беклемишева и осуждения Максима Грека развод Василия III с Соломонией был делом легким и быстрым Однако по свойственной Василию осторожности и умению заранее все подготовить он, осудив защитников Соломонии, не брезгует прежде официального объявления развода опорочить ее в общественном мнении.

Так появляется розыск о «неплодстве», от которого до наших дней дошли показания брата Соломонии, как она пыталась излечиться с помощью знахарок. Великая княгиня, доносил на сестру И. Ю. Сабуров, просила меня, что есть «жонка Стефанидою зовут, рязанка, а ныне на Москве, и ты ее добуди да ко мне пришли». Стефанида была у великой княгини, «наговаривала воду» и велела этой водой обтираться, чтобы «великий князь любил», а также «коли понесут к великому князю сорочьку и порты и чехол, и она велела из рукомойника тою водою смочив руку, да охватывати сорочку и порты и чехол и иное которое платье белое». Кроме того, «черница наговаривала не помню масло, не помню мед пресный, а велела ей тем гертися от того ж, чтобы ее великий князь любил, да и детей деля».

Всякое знахарство осуждалось как колдовство. Сразу же после розыска о «неплодстве» в ноябре 1525 года Соломонии, по приказанию великого князя, была насильственно пострижена в монахини в соборе московского Рождественского монастыря. На предложение мужа постричься добровольно Соломония ответила отказом.

Со слов Герберштейна мы знаем, что Соломонию постригли насильно, что она сбросила с себя клобук и начала топтать его ногами, а Иван Шигона, доверенный слуга великого князя, ударил ее плетью, и разгневанная (еще государыня!) крикнула ему: «Как ты смеешь?!» — и тот ответил: «Именем государя». При этих словах Соломония затихла, залилась слезами и позволила надеть на себя монашескую одежду. При этом она будто бы сказала: «Бог видит и отомстит моему гонителю».

В Соломонии привыкли уважать не только ее великокняжеский сан, но и личные высокие достоинства. Доброта Соломонии, ее заступничество перед Василием за обиженных или виноватых, ее щедрость составляли выгодный для нее контраст с высокомерием и надменностью матери Василия — Софьи Палеолог. И вот теперь вчерашняя государыня, как последняя холопка, терпит не только несправедливость мужа, но и побои слуги, еще вчера склонявшегося перед ней в раболепии.

Москва была потрясена.

Некоторые летописцы, скорее всего из неверно понятой своей роли перед потомством и в желании оправдать любые поступки царя, не гнушаясь даже ложью — качеством, казалось бы, для летописца невозможным,— пишут о том, что Соломония была согласна постричься, так как хорошо понимала свой гражданский долг — уступить место той, которая обеспечит престол наследником. Однако один из первых наших историков князь Щербатов в «Истории Российской от древнейших времен» (издана в Санкт-Петербурге в 1783 году) справедливо догадывается: «Если бы не неволею она была пострижена, то чего же ради ее отсылать из Москвы; а могла она и в сем престольном граде в каком монастыре, без отлучения от своих родственников, пребывать».

Князь Щербатов так рассуждает по поводу этих событий: «К нещастию рода человеческого истории света нам часто показуют, что благо государства был токмо вид, прямая же причина деяний или славолюбие или собственное какое пристрастие Государей. По крайней мере скорое вступление во второй брак Великого князя нам подает сумнение, не было ли тут окроме причины бездетствия какого и пристрастия: ибо в ноябре Великий князь по стриг свою супругу, а тоя же зимы, что я мню быть в генваре месяце, женился на другой. Сия вторая супруга Князя Василия Иоанновича была княжна Елена, дочь князя Василия Львовича Глинского, племянница же родная князю Михайлу Львовичу Глинскому». Соломонию постригли под именем Софьи. Вскоре состоялась царская свадьба.

С точки зрения русского человека XVI века, второй брак великого князя был делом противозаконным, так как по церковному уставу не мог второй раз жениться муж, если с его ведома и согласия жена постригается в монахини. Он сам тоже должен был принять монашеский сан. Выбор же невесты привел современников в недоумение и негодование. Князь Михаил Львович Глинский, известный европейский авантюрист, человек несомненно талантливый, но совершенно безнравственный и корыстный, уже несколько лет сидел в русской тюрьме за измену в военном деле — он попытался сдать обратно Литве Смоленск, когда посчитал, что Василий III недостаточно наградил его. И выбор Василием III в жены его племянницы, иноземки-польки, не мог обрадовать русское общество.