— Как вам пришла такая мысль? — заторопился он и спросил почти о главном.

— Какая?

— Похитить ребенка.

— Ага, я стояла у магазина, хотела купить помидоров...

— Сначала ответьте, почему вы на это решились?

— У магазина я стояла и думала о помидорах...

Теперь она умолкла сама, ожидая, что ее опять перебьют.

Рябинин и хотел, но настороженный взгляд инспектора заставил сказать:

— Продолжайте.

— Ага, ко мне подошла женщина...

— Какая женщина?

— Совершенно незнакомая. Ага, и говорит беспокойно, что ей нужно помочь. «Девушка, будьте любезны, помогите...» Эти слова запомнила. Она договорилась встретиться тут с мужем, а ее дочка играла во дворе, в песочнице. Приведите, говорит, девочку, а то муж подъедет на машине и подумает, что я не пришла. А им за город ехать...

— Ну? — нетерпеливо вырвалось у Рябинина, потому что она умолкла, словно все забыла.

— Я привела. Вот и все.

Рябинин и Петельников переглянулись. Посторонний человек не помешал им сказать все друг другу беззвучно. И может быть, хорошо, что в кабинете был посторонний человек и они обошлись без слов — ибо в них больше горечи, чем во взглядах.

Иветта Максимова что-то заметила и быстро повернулась к инспектору, оказавшись у его бесстрастного лица:

— Ага... Не верите мне?

— Тогда почему же вы хотели прийти к нам добровольно? — спросил инспектор, уж коли она повернулась к нему.

— Услышала, что милиция ищет какую-то девочку. Я и вспомнила...

Рябинин ей верил. Да и Петельников верил, стараясь оттолкнуть ту злость, которая была не против девушки, а против неудачи, против этой чертовой работы и против самого себя. И тогда они еще раз переглянулись долгим взглядом, в котором теперь было смирение и готовность искать дальше.

— Расскажите подробнее, — устало попросил Рябинин, потому что сразу почувствовал прожитый день и позднее время.

— Ага... Что подробнее?

— Например, опишите эту женщину.

— Ага...

Она говорила свое «ага», когда ей хотелось чуть подумать над ответом. Круглое лицо, выбеленное поздним и поэтому особенно ярким светом лампы, казалось отлитым из гипса, и его не оживляли ни трепет длинных ресниц, ни движение темных, от позднего света лампы, губ. А ведь это лицо показалось Рябинину миловидным... Теперь ее миловидность съел окончательный страх, — входя в кабинет, она еще надеялась на какую-нибудь ошибку или свою непричастность. Но неумолимый свет лампы жег ее лицо. Где же справедливость? Этот вопрос задел Рябинина жаркой правдой — невинный человек сокращает свою жизнь страхом, а виновный неизвестен, недосягаем и поэтому спокоен.

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью...

...Мы ценим справедливость. Ценим... Разве ценим мы воздух? Да мы без него жить не можем...

— Вы успокойтесь, — сказал 6н так тихо, что, возможно, не услышал и Петельников.

— Значит, она правда украла ребенка?

— Правда.

— Боже, и я помогла...

— Вы не виноваты. Опишите-ка мне ее.

— Ага... Постарше меня, роста моего, волосы под беретом... Что еще?

— Какое лицо?

— Обыкновенное.

— Нос, губы, глаза... Одежда, цвет берета, выговор, какие-нибудь приметы...

— Ага... Внимания не обратила. Только помню, что плащ светлый.

— И больше ничего не помните?

— Ничего, — призналась она, пугливо заслоняясь ладонью от света лампы.

— Ну хоть узнаете ее?

— Узнаю, — с готовностью выпалила она.

— А что вы сказали девочке?

— Мама ждет.

— И она пошла?

— Да, только глянула на парадную дверь.

Тяжело пошевелился инспектор. Рябинин огладил чистый бланк протокола и вздохнул. Допрос кончился. Она ждала еще чего-то, еще каких-то разговоров и, может быть, ответа на притаенный вопрос — кто же украл ребенка? Но допрос кончился. Рябинин развинтил ручку и начал писать — обычно он печатал на машинке, но сейчас не хотел пугать тишину в пустой прокуратуре.

— Иветта, неужели вас ничего не удивило и не поразило? — спросил инспектор голосом, который испугал прокуратурскую тишину.

— Ага, — она повернулась к нему. — А вас что-нибудь удивило в моем рассказе?

— Удивило, — сразу рубанул инспектор. — Удивило, что вас ничего не удивило.

— А что должно меня удивить?

— Ну, хотя бы... Почему мать стоит на перекрестке, а ребенок играет во дворе?

— Мало ли почему... Девочку подальше от машин...

— Почему мать сама не сходила — там же рядом?

— А если бы пришла машина?

— Почему не сходить за ребенком, когда придет машина?

— Ага...

— И насколько я знаю матерей... Не пошлет она незнакомого человека за своим ребенком.

Инспектор будоражил память свидетельницы, как грел остывший мотор. Рябинин так бы не мог, потому что верил ей. И она повернулась к нему, словно защищаясь от инспектора, но взбудораженная память уже работала:

— Ага... женщина сказала, что ждет машину. А мне показалось, что ее машина стояла на той стороне улицы.

— Почему так показалось? — Рябинин бросил протокол.

— Не знаю. Показалось, и все.

— Какая машина? — спросил инспектор.

— Вроде бы «Москвич».

— Номер, цвет, сидел ли кто за рулем? — оживился Петельников.

— Ага... не знаю, не обратила внимания.

— А если вы подумаете, повспоминаете и завтра мы еще поговорим? — предложил Рябинин, вспомнив о пословице, что утро вечера мудренее.

— Хорошо, — легко согласилась она, подписывая куцый протокол.

— Я вас отвезу домой, — сказал инспектор. — Ага?

В костюмчике цвета давно не метенного асфальта, в кепке цвета давно не мытого слона, инспектор Леденцов серой мышью сквозил меж людей, домов, машин и деревьев. Его фигуру, ставшую щуплой, взгляды прохожих как бы пронизывали насквозь, точно стеклянную. Но он тоже их пронизывал, ничего не замечая, кроме идущего впереди мужчины в темно-зеленом плаще и светло-зеленой шляпе — Леденцов второй день ходил за Катунцевым, отцом похищенной девочки.

Сентябрь, оттеплев бабьим летом, вспомнил об осени. Вдруг подуло несильным, но сквозящим ветерком, который при почти безоблачном небе откуда-то брал капли дождя и мелкие желтые листья. С крыш, что ли? Леденцов ежился в костюмчике, но свой зеленый плащ — поярче, чем у этого Катунцева, — он не надел, а другого плаща, мышиного и невзрачного, как неметеный асфальт, у него не было.

Зеленый силуэт остановился у газетного стенда.

Это был их четвертый, как говорил Петельников, рейс. Катунцев ходил так медленно, словно знал, что за ним «пущены ноги», и старался облегчить им работу. Инспектора раздражали его частые и внезапные остановки, в которые и Леденцову приходилось рассматривать витрины, глазеть на рекламы или прибегать к старому доброму способу — завязывать шнурки на ботинках. После третьей остановки Леденцов решил, что с завязыванием шнурков пора завязывать, — будь ты хоть каким незаметным, но если человек оборачивается и в третий раз видит твою согбенную над ботинком фигуру, то он задумается. Нет ничего естественнее беседы двух прохожих...

Зеленый силуэт остановился у газетного стенда.

Леденцов зыркнул глазами, выискивая собеседника. К газону жалась старушка с будто свалянной из черной шерсти собакой.