— Да штук десять.
— А ближайший?
— Вон за тем поселком...
Инспектор показал вдаль, за озеро, но Рябинин уже ничего не видел — частые капли на стеклах очков сливались в струйки и застили и без того хмурый день. Он вытащил платок и протер стекла. Но струйки, словно перепрыгнув с очков, уже бежали по шее за шиворот, где-то по плечам, где-то в ботинки.
На том краю озера он смутно разглядел белесые домики.
— Без доказательств на завод соваться нечего.
— Поищем самосвал.
— В этот поселок надо заглянуть...
Услышав последние слова, эксперт почти радостно поманил их. Петельников нагнулся, Рябинин близоруко присел — они смотрели на конец указующей линейки, который лег на кофейные ромбы и квадраты следа автомобильной покрышки.
— Тут была пробуксовочка, — объяснил эксперт. — Дерн сорвало. На мокром торфе остался четкий отпечаток. А вот характерный скол. Протектор прекрасно идентифицируется...
— Тогда найдем, — заверил Петельников.
— Как печенье, — сказал Рябинин про торфяные ромбы, доставая папку с бланками протоколов.
— Писать на дожде? — удивился инспектор, — Сейчас пригоню машину.
Он уже отошел шагов десять, но вернулся и навис над рябининскими очками, словно закрывая их от дождя.
— Сергей, после твоих сложных это дело о горелом хлебе, наверное, покажется неинтересным?
— Неинтересных дел не бывает.
— Ну уж?
Рябинин хотел ответить позлее, чтобы сбить Вадимову уверенность, но вспомнил, что про его странную обиду инспектор не знает.
— Вадим, нет неинтересных дел, а есть неинтересные следователи.
— Это ты про себя? — усмехнулся Петельников.
— Это я про нас, — хотел усмехнуться и Рябинин, но добрый стакан воды скатился на него со шляпы инспектора и хлестнул по очкам.
И Рябинин задумался, вспоминая и запоминая, чтобы потом записать в дневник...
Я знал старика, берущего заскорузлыми пальцами буханку хлеба осторожно, как спеленутого младенца. Старик говорил... В жизни сперва идет главное, а за ним второстепенное; сперва мужик, потом баба; сперва щи, потом каша; сперва сталь, цветные металлы погодя... А впереди того, что идет сперва, будет хлеб, потому что он всему голова, а остальное лишь головочки. Кто первооснову хлебную не понимает, тот дурак, прости господи...
Я знал старуху, пережившую ленинградскую блокаду, которая ничего не говорила, но все послевоенные годы, каждый день, каждый раз, до самой смерти, отрезав кусок привольного хлеба, тихо плакала незаметными слезами...
Рябинин уже не мог думать о других делах — гора хлеба стояла перед глазами, как стоит перед ними ослепившее их солнце. И, кончив писать протокол осмотра, он поехал с инспекторами в заозерный Поселок...
Леденцова с машиной они оставили у водопроводной колонки и теперь бродили по Поселку уже не боясь ни луж, ни грязи, потому что в ботинках свободно хлюпала жидкая земля.
Это называлось «работать по горячим следам», или, как шутил Петельников, «по горелым следам». Они расспрашивали прохожих, заходили в дома, разглядывали на мокрой земле отпечатки протекторов... Но самосвала никто не приметил, хлеба горелого никто не видел и вроде бы никто ничего не знал.
Петельников поежился от пригоршни брызг, брошенных в лицо ветром с шиферной крыши:
— Не хотел бы тут жить.
— Что так?
— Я люблю определенность.
Рябинин его понял. Ни деревня, ни город. На центральной улице асфальт, а рядом грязь непролазная. Дома просторные, высокие, кирпичные или шлакоблочные — городские дома, но позади сарайчики и огороды. Водопровод есть, но до квартир не доведен — стоят на улицах колонки...
— Сергей, ты вроде бы расстроился? — спросил инспектор, отыскивая в луже место помельче.
— Разве?
— Из-за хлеба?
— Конечно, из-за хлеба.
— Ну, а если бы свалили, допустим, цветные телевизоры? Тоже загрустил бы?
— Нет, — сразу ответил Рябинин, не думая.
— А они подороже хлеба.
— Подороже...
— Сделать их потрудней, чем буханку хлеба.
— Потрудней...
— Ущерб государству был бы покрупней.
— Покрупней...
— Так к чему расстройство?
— Когда найдем преступника, я арестую его.
— Не убийца же.
— Хуже, — убежденно выдохнул Рябинин.
Инспектор хотел возразить, но полоса злого ветра чуть не сдернула его шляпу. Рябинин схватился за очки, удерживая их на мокром скользком лице. Листья, еще зеленые, отяжелевшие от воды, легко плясали в коротком вихре. Когда секущий ветер ослаб, они огляделись — куда идти? В какие дома стучаться?
— В магазин, — сказал Рябинин. — Прежде чем хлеб вывалить, его могли предложить туда...
Но магазин оказался закрытым. Они потоптались у зеленых деревянных ставен и двух тяжелых замков, висевших былинно, как на сундуках с добром. Петельников обошел магазин и повлек следователя к холмикам колейной грязи:
— Смотри, покрышки самосвала.
— Тут разные...
— Самосвал ехал последним.
— Может, слепок снять? — неуверенно спросил Рябинин у самого себя, разглядывая путаницу следов.
— Нужно узнать, почему закрыт магазин, — решил инспектор.
— Так по случаю выходного дня, — проскрипел сзади какой-то механический голосок.
Старик взялся ниоткуда, может быть, из плоской желтой лужи. Он стоял, затерявшись тщедушным телом в широченной спортивной куртке, видимо с плеч внука. Его серое лицо — от годов ли, от темных ли туч — ничего не выражало, но глаза не поддались ни летам, ни тучам и светились живо.
— Вы самосвала с хлебом не видели? — взял на себя разговор Петельников.
— Тут их в день прогудит сто, а то и двести. И всяк что-либо везет.
— Продавщица местная?
— Сантанеиха-то? Последний дом по этой вот улице.
— Сантанеиха — это правильно как? — спросил Рябинин.
— Сантанеева Клавка, вот как...
Возможно, что добывать руды и плавить из них сталь и цветные металлы труднее, чем растить хлеб. Возможно, что делать из этих металлов цветные телевизоры сложнее, чем молоть муку и печь хлеб. Возможно. И все-таки уничтожать цветные телевизоры — это только уничтожать цветные телевизоры. А уничтожать хлеб — это плевать в душу народную...
Леденцов слегка обиделся — его, оперативного работника, оставили сторожем при машине. Он постучал ногой по скатам, опробовал водопроводную колонку и огляделся...
Дома смотрели слезливыми окнами насупленно. Все кругом почернело и потемнело — земля, крыши, заборы; даже салатные стены, при солнышке веселенькие, теперь казались закоптелыми.
Леденцов выбрал бугорок посуше и тоже насупился, как и слезливый дом. Он бы сюда не поехал, а сделал бы иначе: явился в управление, доложил руководству, образовал оперативную группу, инспектора рассыпались бы по хлебозаводам... Нашли бы.
Он зевнул — не от холода, не от сырости, не от одиночества; зевнул от того преступления, которым предстояло заниматься. Буханки хлеба высыпали в траву... Даже не булку. А в соседнем райотделе ребята ловят инопланетянина, показывающего за деньги складную летающую тарелку, которую он носит в чемоданчике-дипломате. В другом районе ребята занимаются аспирантом, взломавшим квартиру своего научного руководителя и укравшим чужую диссертацию. В третьем районе шайка дельцов ворует собак и дерет шкуры на шапки...
Старик, которого дождь шатал, никак не мог справиться с пружинящей ручкой колонки. Леденцов подошел, прижал металлический штырь, и вода брызнула несильной простуженной струей.
— Дедуль, сколько годков? — громко спросил Леденцов.
— Что кричишь, как дитю или идиоту?
— Гражданин, сколько вам лет? — понизил голос инспектор.
— Если для ровного счету, то семь десятков.
— А если не для ровного?
— То прибавь годок.
— Ого!
— Чтоб это узнать, и приехал?
— Дедуля, мы интересуемся машиной с хлебом...
— Твои корешки уже пытали....
— Ну, так не видели?
— Тут этих машин шныряет, глаз не хватит...
