— Мы прожили девятнадцать лет...

Рябинин вспомнил его слова:

— Вчера вы сказали, что любовь не важна...

— А вы знаете, что такое любовь? — почти насмешливо спросил он, видимо, и не рассчитывая на ответ. — Это когда рядом с тобой спит человек, а ты его видишь во сне. Да-да! Боишься расстаться с ним на время сна.

— Вы так... любили свою жену?

— Мы так любили друг друга. Есть дурацкая песня со словами: «Осторожно, любовь-любовь...» Мол, ее надо оберегать. Да влюбленные горы могут своротить! По себе помню.

В его жарких словах что-то показалось Рябинину неточным. Да, «по себе помню». А почему не «по себе знаю»? Разве он говорит о далеком прошлом? Впрочем, у любви столько оттенков, сколько прожитых лет.

— Когда она уезжала, знаете, что я делал? Бежал с вокзала домой. Она была дома.

— Как дома? — не понял Рябинин.

— Вещи ее дома, фотографии ее, запах ее...

Слежевский схватил погудывающий чайник и влил свежего кипятку в чашку следователя со странной силой — едкие брызги мелко блеснули на желтом дереве. Заварку он вливал после, уже спокойнее.

— Спросите меня, что я тогда делал?

Чуть выпуклые глаза Слежевского смотрели без тени иронии. Тонкие губы и почти впалые щеки были недвижно-крепки, лишь усики дрожали почти неприметным тиком.

— Ну, и что вы тогда делали? — улыбнулся Рябинин.

— Я был с Анной. Для меня тогда впервые открылась примитивнейшая тайна — счастье быть рядом с человеком. Не работать вместе, не общаться, не говорить... А просто ощущать его рядом и наслаждаться этим. «Что ты делал? Я был с близким человеком. Да, но что ты делал? Я был с близким человеком!» Вы меня понимаете?

Рябинин кивнул. Следователю нужно знать право и текущее законодательство, криминалистику и достижения современной науки, жизнь и свои профессиональные тонкости... Но прежде всего нужно знать человека. А уж как ты его познаешь — наукой ли, опытом, интуицией — твое дело. Следствие — это человековедение. Поэтому Рябинин кивнул уверенно.

— Мы днями сидели друг с другом молча. Как два живых истукана. И нам было так хорошо, как никогда не бывало. Что же такое любовь? — в который раз спросил он.

Рябинин промолчал, догадавшись, что его ответы Слежевскому не очень и нужны.

— Любовь — это интуиция. Половое влечение плюс интуиция. Поэтому мы и молчали. Слова были ни к чему. Мы понимали друг друга даже без взглядов, без движений, без намеков...

Рябинин допил вторую чашку. Слежевский опять схватил чайник с непонятной силой, но теперь следователь увернулся от едких брызг.

— Вы согласны, что любовь — это интуиция?

— По-моему, любовь есть прежде всего доброта.

— Ах, доброта? — удивился Слежевский так, что Рябинин подумал про опасный чайник, слава богу, поставленный на плиту.

— Любовь есть безрасчетное добро, — убежденно сказал Рябинин.

— Матери к детям. А у любовников расчет есть. Вы забыли про секс.

— А что секс?

— Любовь связана с сексом.

— Насильник тоже со своей жертвой связан, — возразил следователь, почти инстинктивно защищая любовь от секса, хотя Слежевский эти понятия вроде бы не объединял.

Эту чашку Рябинин выпил, обжигаясь. Он заспешил, сам не зная куда. Впрочем, знал: его ждал Петельников, ждали инспектора.

— А что толку? — спросил кого-то Слежевский.

— В каком смысле?

— Я любил Анну безумно... Другие женились не любя. Другие живут, а я вот один.

— Вмешался случай, — буркнул Рябинин, вставая...

На улице еще было светло. Нетерпеливый холод просквозил легкое пальто и добрался до тела, распаренного чаем и травяным жарким воздухом. Пройдясь, Рябинин вдруг понял, что никуда он не спешит. Зачем же давился прекрасным чаем, который смаковать бы и смаковать? Зачем ушел, не дослушав про любовь?

Подумать. Он вышел на улицу подумать о любви. Нет, не о любви, а о том, почему думающий о любви человек бродит злостью, как закипающая вода в его чайнике? Ведь говорить о любви — что молиться: благость должна лечь на лицо и восторг. Почему же Слежевский?..

Следствие — это человековедение. Десять причин этой злости можно назвать, даже не раздумывая. Слежевский мог злиться, потому что пришлось открыть интимное незнакомому человеку... Мог злиться на убийцу... На бессилие следственных органов... На свое бессилие. Мог злиться... Чтобы не расплакаться — мог злостью слезы душить.

Рябинин не умел спать в чужих местах. А некоторая цепь логических событий изъяла его робкий сон окончательно.

Петельников сказал милиционеру-повару, что пустые макароны надоели. Повар добыл тушенку. На запах тушенки сбежались все одичавшие коты. Из всех котов один, рыжий, как инспектор Леденцов, проник в клуб и зажил оперативной жизнью. Пребывая в клубе, спать он приходил на раскладушку Рябинина, верно посчитав, что следствие поспокойнее, чем уголовный розыск.

Стоило Рябинину уснуть, как здоровый кот тяжело прыгал на ноги. Рябинин просыпался. Потом кот мурлыкал на весь танцкласс, потом искал в одеяле удобную выемку, потом куда-то отлучался, потом опять прыгал сытым барсом на ноги... Рябинин не мог спать. Уходил кот рано, вслед за вставшим поваром.

Утро показалось ленивым. Рябинин отнес эту всеобщую лень на счет бессонницы и погоды — высокие клубные окна застелил непроглядный туман. Инспектора завтракали долго: Петельников рассуждал об итальянских макаронах спагетти и за этим рассуждением съел две миски русских; Леденцов взял вторую миску макарон под тем предлогом, что они лучше всяких спагетти; пожилой инспектор Фомин попросил вторую порцию из-за мяса, которое он выловил для рыжего кота. Повар же всем разъяснил, что дело не в спагетти и не в макаронах, а все дело в тушенке.

Когда попили чаю и разомлевшие инспектора столпились на сцене вольной массовкой, Рябинин забеспокоился. Никто никуда не спешил, никто никуда не бежал, словно преступник сидел у них в соседней комнате.

— Что? — почти бессмысленно спросил Рябинин сразу у всех.

— Живет тут одна баба... — загадочно сообщил Петельников.

— Так...

— Баба эта Слежевской не родственница, не подруга, не соседка...

— Так...

— А второй день волнуется, плачет...

— Но почему «баба»?

— Потому что корову не доит, Сергей Георгиевич, — вставил Леденцов.

— Надо ее немедленно допросить, — сказал Рябинин то, чего ждали инспектора.

Леденцов мгновенно прыгнул со сцены в темный зал и пропал меж рядов. Рябинин пошел в свою веселую комнату готовиться к допросу...

Видимо, инспектора чего-то недоговаривали. Женщина плачет... Для женских слез есть десятки причин. Заболела, влюбилась, муж ушел, дети не удались... Настроение плохое, душа болит, одиночество, из-за недоенной коровы. В конце концов, холодно, сумрачно, туман... Да когда и плакать, как не осенью?

За дверью прошуршало. Сгоняя сон, Рябинин потер щеки ладонями и приготовился. Женщина вошла одна, оставив ждущих инспекторов за спиной, за дверью. Она положила на стол паспорт и присела, готовая вскочить и бежать из этого клуба.

— Зинаида Васильевна, вы работаете?

— Хозяйствую... Мне уж за шестьдесят.

— А кем работали?

— Аппаратчицей.

— Семья есть?

— Муж. Дети отдельно, в городе.

— А муж работает?

— Механиком, на лесопилке.

Темный платок обтягивал голову и щеки, как высушивал их. Бурая кожа, привыкшая к ветрам и слезам, блестела от солнца — еще от того, от летнего. Усталые глаза, привыкшие к ветрам и слезам, ждали; и Рябинин не сомневался, что эти глаза, уставшие от неприятностей, и сейчас ждут их.

— Что у вас случилось, Зинаида Васильевна? — почти ласково спросил Рябинин.

— А что? Ничего.

И ее лицо, привыкшее к правде, испугалось.

— Что-то произошло, — утвердил он тихонько.

— Почем вы знаете?

— Вижу.

— Так ведь у каждой бабы что-либо случается...

— У вас не что-либо. Корову-то почему не доите?