— Человеческие отношения стали нам не нужны. Вместо них работа. Мы говорили только о делах. А обед, кино, любовь — это не дела. Чего же говорить?

— Вы что-то ей... объясняли?

— Что? Что семья не народная дружина, в которой она дежурит? Что нельзя человеческие отношения заменить работой? Что иногда неплохо бы и улыбнуться?

— И все-таки говорили ей все это?

— Она слушала, пробовала перемениться. И как, думаете? Работой. Вкусней готовила обед, рьянее убирала дом, чаще стирала... Все это с лицом коменданта, у которого не хватило простыней. Тогда я смекнул — не может она иначе. Два мужика в семье, два.

Он перевел дух. Вздохнул и Рябинин, хотя ничего не говорил, не запыхался и пребывал тут с единственной целью — отдохнуть. Почему же он устает в этой избушке сильнее, чем в шумном клубе?

— Как вас звать? — спросил вдруг Слежевский.

— Сергей Георгиевич.

— Мне не хватало... как бы сказать... ее слабости. Дурь, Сергей Георгиевич?

— Нет, не дурь.

О женской слабости Рябинин думал не раз.

Сквозь путаную ткань любого уголовного преступления виделся, явно или затененно, лик женщины. Она любила или не любила, воспитывала или не воспитывала, облагораживала или не облагораживала... Она могла подвигнуть к вершине, но могла толкнуть и к яме. Поэтому Рябинину приходилось думать о женской силе и слабости.

Его отпугивала женщина, наделенная силой и энергией. Чем она отличается от мужчины — только биологией? Его смущала женщина безропотная, сколь бы ни была она красива и хороша. Что толку в ее красоте, ничем не защищенной и ничего не несущей?

Но были женщины прекрасные, которых он полюбил бы всех, сколько их ни будь; женщины, в душах которых слилась беззащитность с высокими идеалами; женщины трепетные, где простота соприкасаема с мечтами, робость с гордостью, уступчивость с требовательностью; женщины, слабость которых защищена этими высокими идеалами...

Но, может быть, такие женщины и есть самые сильные?

— Вот вам еще одно доказательство, что бога нет, — усмехнулся Слежевский далекой усмешкой, путешествуя по каким-то закоулкам прошлого. — Зачем он соединил таких разных людей?

— Ну, а дальше? — Рябинина сейчас интересовал не бог.

— Я заметался, как запертый в квартире пес.

— Почему заметались?

— От одиночества. Прожил несколько лет с человеком, вроде бы привык, вроде бы не чужой... А человек-то чужой. У меня возникло странное чувство... Будто бы она уехала. Анна уехала и вместо нее живет какая-то женщина. А я скучаю по Анне. Представляете, скучаю по женщине, которая рядом?

Он смотрел удивленными глазами, определяя, удивляется ли следователь. Рябинин нетерпеливо ждал.

— И мне захотелось уехать, — почти выдохнул Слежевский.

— Куда?

— К Анне.

— Она ведь рядом.

— Я говорил... Мне казалось, что она уехала. Мне захотелось уехать от нее к ней. А?

— Дальше.

— Вы знаете, Сергей Георгиевич, что между любовью и ненавистью есть какая-то непонятная связь?

— Нет такой связи.

— Есть, есть. Ее корни в инстинкте. Хищник ловит жертву свирепо.. А потом играет с ней нежно. Перепад от ненависти к любви. Отсюда вышли и человеческие отношения. Вот почему любовь переходит в ненависть и наоборот.

— У вас... перешла? — Рябинина теперь интересовала не его философия, а ход его отношений с женой.

— Мы ненавидели друг друга много лет совместной жизни.

— Это в чем-то выражалось?

— В ежедневных скандалах самого вульгарного свойства.

— Ну, а дети? — вспомнил Рябинин, потому что Слежевский ничего о них не говорил.

— Дети? Младший разбил тарелку — восемнадцатилетний парень получает от матери оплеуху. Старший привел девушку в гости — Анна ее выгнала. А уж про свои муки и не говорю.

— Но ведь они дали показания...

— Я попросил: «Ребята, если скажете про скандалы, то меня заподозрят в убийстве...»

— А соседи, знакомые?..

— Сергей Георгиевич, от людей наши собачьи отношения она скрывала с ловкостью хорошего шпиона. Ласкова со мной, заботлива, любяща...

— И никто не знал?

— Никто.

Сосновые бревенца с травами поглотили его голос. В избушку ступила глухая тишина — лишь дрова потрескивали в плите. Забытый чай давно остыл. Бледный Слежевский пристально глядел в стол, пытаясь вычитать что-то для себя в его древесном узоре.

Сколько Рябинин выслушал за свою следственную работу семейных историй — сто, двести? Все разные, все интересные... Но чем-то похожие, как битые автомобили на свалке. Счастливые семьи к следователям не попадают. Но эти сто, эти двести... Он был убежден, что семья жива поэзией. Как, впрочем, и человечество. Пропади поэзия, и семья опускается до уровня производства-потребления. Как и человечество.

— Вы не любили ее, — сказал Рябинин.

— Она меня не любила.

— И она вас.

Рябинин давно пришел, может быть, к главной своей заповеди: чаще всего ошибается тот следователь, который не верит людям. Их работа держалась на правдивых свидетелях, как дом на гранитном фундаменте. И стоило следователю из-за одного нечестного усомниться в честности всех, как он ступал на зыбкую почву непознаваемости, — тогда его ум, работоспособность и уменье, какое бы они стройное здание ни воздвигли, крутились впустую; тогда все его версии, сколь бы они ни были остроумны и отработанны, рассыпались прахом. Следственная работа была частью жизни, а жизнь, несмотря на все ее зигзаги, держалась в конечном счете на честности.

Но ни один свидетель Рябинина не обманул — они лишь ошибались. Ни единого свидетеля Рябинин не заподозрил в нечестности — они лишь ошибались. И все-таки десять дней работы прошли впустую...

Под окнами клуба зарычали машины — оперативная группа во главе с Петельниковым вернулась с задания. Брали Мелентьевну.

Первым в комнату следователя вошел Фомин со странно отрешенным лицом, как бы показывая, что факт его появления ничего не значит. Вторым вошел Петельников — на лице старшего инспектора розовело редкое для него смущение. Третьей вошла Мелентьевна — согбенная, маленькая старушка лет семидесяти, запеленутая в платки и платочки. Она встала меж высоким Петельниковым и широким Фоминым, как горелый пень меж дубов. Рябинин улыбнулся.

Инспектора заботливо укрепили ее на стуле и было пошли, но Рябинин их не отпустил. Позабыв про формальности, он спросил почти весело:

— Бабушка, убивала?

— Не, сынок, не убивала, — захихикала Мелентьевна. — Но ждала, что вы меня заграбастаете.

— Почему ждала?

— Так ведь Анька-покойница всем говорила, что я ее угроблю.

— А почему она так говорила?

— Леший ее знает.

— Почему подозревала именно вас?

— Мы, старики, народ невзаправдашний. На нас можно и напраслину.

— Какие у вас были отношения?

— Жили с ней, как два голубка между собой.

— Странно. И она вас считала будущей убийцей...

Инспектора даже не сели, а хмуро прислонились к стене, разглядывая чудеса природы. Они не сомневались, что этот разговор сейчас иссякнет. Старушка их не интересовала — инспектора знали, как ведут себя задержанные убийцы.

— Правда, пробегла меж нами черная кошка. Из-за помойки. Я ей сказала: если не будем выносить ведра, то родители всех нас убьют.

— А Слежевская что?

— После этого и запустила слушок, что якобы я ее будущая убивца.

— Бабушка, неужели вы с ней не объяснились на эту тему?

— Был разговор. Спросила ее, мол, какая же я убивца... Говорит, прости, Мелентьевна. Но убьют меня по голове, и ты приходи помянуть душу мою.

— Откуда же она знала, что ее убьют?

— Видать, ей ангел шепнул. Но сомнений у нее не было ни грамма. Убьют, говорит, скоро, и прям-то по голове.

Рябинин поежился — не от холодного окна, не от ветра, свободно гулявшего по клубу, — поежился от новой заботы. Убийцу они найдут... А вот узнают ли, как постигла Анна Слежевская свою последнюю минуту с такой определенностью?