Рябинину показалось, что в избушке что-то не так. Или слишком долго он тут не был, целый день? В избушке изменилось — холодный чайник стоял на далеком краю плиты, на теплых боковых кирпичах. И Слежевский не сдвинул его на горячую середину.

— Долго вас не было, — буркнул он.

Рябинин тускло улыбнулся. Слежевский заскучал? Или его томило одиночество? Или пришлось день молчать, а ему нестерпимо хотелось выговориться? Но вулканическая мощь слов разрывает обычно преступника... Слежевский потерпевший — Рябинин признал его потерпевшим.

— Как жизнь, Олег Семенович?

— Шутите...

— Не забывайте про детей.

— В романах пишут о прекрасной смерти супругов. Умерли в один день... А если есть дети? Им-то каково потерять сразу обоих родителей?

— Ваши обоих не потеряли, — Рябинин поправил очки, вздыбя стекла под таким углом, чтобы они усилили его зоркость до биноклевой.

— Не потеряли, — ответил Слежевский с невероятной тоской.

Рябинин вдруг подумал про обман и про обманы, которые ему всегда претили. И не только по моральным запретам — он страдал бы от брезгливости, если бы опустился до трусоватой лжи, именуемой обманом. Но была ложь почти святая, придуманная слабым человеком, — когда обманываешь самого себя. И Рябинин — не тот, не юрист первого класса — тоже бессознательно прибегал к ней, как и все смертные. Потому что... Потому что проще всего обмануть себя.

— Я не сплю, — сказал Слежевский.

— Почему? — зряшно спросил Рябинин.

Слежевский и не ответил.

— Сергей Георгиевич, бог есть?

— У каждого свой бог, — сказал Рябинин опять зряшно, потому что Слежевский мог спросить, какой бог у него, у следователя.

— Нужен общий.

— Зачем он вам, Олег Семенович?

— Кто-то должен нас с Анной рассудить...

— Люди.

— Кто — вы?

— Я не могу.

— Почему же? Вы юрист... Фемида...

— Я не выслушал вторую сторону.

— А мне... не верите?

— Ваши факты... — начал было Рябинин.

Слежевский ринулся через стол — лег грудью на столешницу, разбросал руки и вскинул голову. Как упавшая птица. Его вороненые волосы оказались так рядом, что в стеклах очков следователя потемнело.

— А я добавлю фактов! Если жена зовет беременным мужиком, при детях, а?

— Да... — нашел Рябинин самое нейтральное слово.

— А если спрашивает при детях, не потратил ли я недостающую трешку на бабу?

— Да...

— А где я ночую, если приду после двенадцати? Дом закрыт на ключ, эта избушка на замок. Сплю на земле, в кустах смородины. А?

— Да...

— А когда возвращаюсь из командировки, то моя одежда обыскивается и просматривается, как у шпиона.

— Да...

— А если тарелка супа летит мне в лицо, при детях?

— Вы ее ненавидите... даже мертвую, — удивленно перебил Рябинин его поток.

— Мертвые — самые страшные. Им даже отомстить нельзя.

Слежевский оттолкнулся от стола и выпрямил сухощавое тело. Его черные глаза вдруг засветились кровавым непроходящим огнем, таким сильным — особенно правый глаз, — что от него окровавилась и правая щека. Рябинин беспомощно огляделся — что?.. Печка приоткрылась, бросая из щели адскую полоску.

— Олег Семенович, вы говорили, что любви научились в детстве, в семье... А где вы научились ненависти?

— У Анны, — не задумался он.

— Чем вы ее ударили? — буднично спросил Рябинин.

— Поленом.

— Когда же?

— Мы пошли с Геной... А я на минутку вернулся, забыл попросить денег на обед. И тогда...

— За что ударили?

— За все.

— Так, внезапно?

— Она сказала, что деньги я истратил на баб. Не утерпел. Накопилось. Но убивать не хотел, честное слово!

— А беспорядок в комнате?

— Раскидал все...

— Шофера?

— Придумал. Хотел остаться с ребятами...

— Раньше ей угрожали?

— Да.

— Говорили, что ударите по голове, — утвердил Рябинин.

— Говорил. Ударю по голове и сам повешусь.

Слежевский деловито прикрыл дверцу плиты. Его глаза сразу потемнели. И, лишившись этого красного блеска, словно лишившись дикой силы, он мешком сел на лавку, схватил лицо руками, пригнулся чуть не под стол — и заплакал стонущим мужским плачем.

Рябинин смотрел на пучок мяты, стебли которой тихо колыхались от воспарявшего жара. Почему не стыдно на людях смеяться? Почему никто не скрывает радости? Но почему хоронят от стороннего глаза свое горе? И почему стыдятся принародных слез? Разве не равны все человеческие состояния? Равны. Да нет, не равны — у горя больше прав идти на люди.

— Зря вы думаете, что я Анну теперь ненавижу, — Слежевский открыл перекошенное лицо.

— Да, теперь вы ее жалеете, — согласился Рябинин.

— Нет, я ее люблю...

— Мы любим того, кого нет рядом.

— Я ненавижу не Анну, а свою жизнь.

— Жизнь тут ни при чем. Она может быть прекрасной и может быть никчемной — это как ею распорядиться.

Слежевский поднялся через силу, словно его набили дробью. Он подошел к стене и взялся за пальто:

— Я собираюсь...

Рябинин кивнул рассеянно.

Зло... Он изучал и прослеживал по своим уголовным делам его мрачное зарождение где-нибудь в детстве, в неустойчивой психике, в искромсанной жизни... Рябинин знал, как это зло приходит на белый свет. Но куда оно девается? Улетает в космос? Тогда бы он потемнел тучами. Зарывается в землю? Тогда бы она не плодоносила. Переходит в продукцию? Тогда бы от этой продукции народ шарахался. Не рассеивается ли зло меж людей? Но от соприкосновения со злобой человек не становится злым, как и не глупеет от встречи с глупостью...

Очищается. Человечество самоочищается, как мировой океан.

Слежевский стоял у порога серым привидением и, видимо, прощался с избушкой.

Догадливая печка прогорела и затихла. Чайник, будто давно предупрежденный, сегодня вовсе не грелся. На стенах почти невидимо покачивались травы. Негромко треснуло пересохшее полено.

Попрощался с избушкой и Рябинин. Жизнь течет во времени, которое распадается на куски и кусочки, оставляемые человеком на своем пути. И он тут оставил кусочек своей жизни — провел несколько дней, выслушал исповедь убийцы и выпил много чашек вкусного чая.

— Олег Семенович...

— Что? — испуганно отозвался Слежевский, уже к чему-то готовый.

— Цветы на окнах... поливались?

— Да, Анна их любила.

— Почему же они вяли?

— Я в них кипятку плеснул...

— Назло жене?

Слежевский не ответил. И Рябинин не переспросил.

Клуб походил на театр, уезжающий на гастроли.

Под окнами гудели прогреваемые моторы. Захлопали двери, и деревянно загрохало в разных углах здания. По зрительному залу загулял обнаглевший ветер. На полу забегали бумажки — эти вечные знаки переездов. Инспектора очищали сцену, разнося по комнатам табуретки и столы. В танцклассе Леденцов убирал раскладушки. Повар кому-то сдавал намытую и начищенную посуду.

Черный кот, мистический, как ему и положено, сразу пропал. А рыжий, чувствуя перемену в своей жизни к худшему, как бы потерял пространственную ориентацию и ошалело полез к потолку по занавесу. Фомин взял у повара недоеденную тушенку и пошел в поселок искать сердобольную душу, которая приютила бы Рыжика.

Рябинин бродил по коридорам и комнатам. Теперь он прощался с клубом. Жизнь течет во времени, которое распадается на куски и кусочки, оставляемые человеком на своем пути. С годами Рябинин все острее чувствовал это течение и все чаще прислушивался к его неумолимому шороху.

В коридоре он столкнулся с Петельниковым, и они пошли вместе.

— Преступник века отправлен в город, — сказал инспектор с усмешкой.

— А разве не преступник? — насторожился Рябинин.

— Что он — банк ограбил?

— Человека убил...

— Жену.

— Человека.

— Жену. Человека он никогда бы не убил и банка бы не ограбил.

— Как будто твой банк дороже человеческой жизни, — насупился Рябинин.