Она глянула на него насмешливо:

— А вы перестанете употреблять свои вульгарные выражения?

— Какие? — опешил Леденцов.

— Если я провинюсь, вы тоже скажете, что меня надо этим... чайником?

— Наташа, я джентльмен. Скажу не чайником, а кофейником по личику.

Она мило задумалась, решая, перестало ли выражение быть вульгарным. Голубые глаза, совсем просветлевшие, смотрели на инспектора с беспокойным недоумением. Это недоумение и спасло ее от мгновенного инспекторского поцелуя.

— Наташа, — как-то между прочим сказал он, — в следующий раз мы поговорим о биологических очистителях, о малых голландцах, о химерном этносе, об экзистенциализме и двести двадцатой кантате Баха. А сегодня...

— Я не помню своего расписания, — почти прошептала она.

— Телефончик...

— У нас нет телефона.

— Тогда возьми мой.

Инспектор протянул бумажку с цифрами и все-таки легонько поцеловал ее — так, на прощанье, в щечку.

Петельников глянул на часы.

По всем законам — государственным, биологическим, нравственным — ему следовало идти домой, ибо во дне рабочем восемь часов, организм его устал и работать на износ аморально... Но на последнем собрании он выплеснул речь о пользе профилактики, был пойман на слове и брошен в помощь инспекции по делам о несовершеннолетних. От дел уголовного розыска его никто не освободил.

Инспектор вздохнул и подошел к окну...

Там, за распахнутыми стеклами, был июнь. За стеной бушующего зеленью кустарника рдели по скверам цветы, ходили девушки в свободных летних одеждах, пахло землей, и белая ночь была готова щемяще высветлить город. Пришел июнь и в милицию. Откуда-то выполз хулиган, который на зиму пропадал, как вымерзал. Поступили плаксивые заявления девушек, тех, в свободных летних одеждах, в которых они сидели белыми ночами на отдаленных парковых скамейках. В бойких местах встали хитроватые старушки с охапками полевых цветов, рвать которые запрещено. Он сам вчера спугнул такую бабусю с корзиной «купальницы европейской», взращенной природой из какой-то желтой нежнейшей субстанции.

Стук в дверь вернул инспектора к столу.

— Меня послали к вам, — сказала женщина с порога.

Петельников кивнул на стул и тоже сел. Женщина расстегнула светлый, с перламутровым отливом плащ и сняла светлую, цвета белой ночи, шляпку. Следовало бы предложить ей раздеться, но уже восемь часов, впереди были хлопотные дела, да и домой хотелось.

— Я пришла по поводу сына, Вити Кундышева...

— На учете в детской комнате состоит?

— Нет-нет, но меня гложет беспокойство.

Инспектор сел поплотнее, отгоняя разъедающую мечту о домашнем вечере. Женщину не обокрали и не ударили, женщину гложет беспокойство. А такой разговор — надолго.

— Слушаю, — сказал Петельников с напускной энергией, чтобы окончательно развеять усталость.

— До девятого класса Витя учился почти на одни пятерки...

Она подалась к инспектору с той надеждой на понимание, которая вечно живет в матерях.

— Посещал спортивную секцию...

Ее светлое и еще молодое лицо, казалось, попрозрачнело от близких слез.

— Занимался музыкой, уже свободно играл сонату Грига...

Она стала мять шляпку цвета белой ночи.

— Победил на химической олимпиаде...

Из круглой шляпки, которую инспектор посчитал бы за французскую, она сделала что-то вроде пельменины.

— Все думали, что станет медалистом...

— Что он сделал? — перебил инспектор, спасая французскую шляпку.

— Ничего не сделал.

— Ну и слава богу.

— Вернее, сделал. Витя влюбился с нечеловеческой страстью...

— Поздравляю.

— С чем? — она выпустила-таки шляпку.

— Не часто влюбляются с нечеловеческой страстью.

— Но он влюбился в деньги!

— В деньги?

— Как заразная болезнь. У меня выпрашивает, у отца занимает, у младшего брата выманивает... Неделю красил оградки на кладбище. Охотится за бабушкиной пенсией...

Инспектор, сперва намеревавшийся объяснить, что она пришла не по адресу, слушал теперь внимательно. Парень влюбился не в девушку, не в учителя, не в книги, не в космонавта и даже не в спортивную команду...

— Верите ли, — почти со страхом сказала она, — Витя собирает по дворам бутылки и сдает. И это мальчик, играющий Грига.

Растревоженное лицо женщины удержало едкие слова Петельникова о том, что игравшему Грига подобало бы собирать не бутылки, а хотя бы майонезные баночки. Он записал домашний адрес, школу, имена родителей и место их работы. И когда ему показалось, что глаза женщины стали поспокойнее, спросил о главном:

— Зачем ему деньги?

— Не знаю.

— Как не знаете?

— Не говорит. Но все, что нужно, у него есть.

— Может быть, вино?

— Случается, но редко и чуть-чуть.

Инспектора больше бы насторожили деньги приносимые. Витя Кундышев уносил. Скорее всего, криминала тут не будет. Допустим, копит на путешествие, или дает в долг приятелю, или помогает человеку в беде, или, в конце концов, строит ракету... Но профилактика преступлений и заключается в том, чтобы не дошло до криминала.

— Чем он занимается после школы?

— Уроки наспех сделает и убежит.

— Куда?

— Не знаю, все молчком.

У Петельникова пропал к ней интерес. Ничего не знающая мать. Зачем сыну деньги, куда он ходит, чем занимается... Но нет родителей, которые не знают своих детей, а есть родители, которые не хотят их знать.

— Я потолкую с вашим Витей, — кончил он разговор.

— А мог сын пойти в деда?

— В каком смысле?

— Дед был жадный, всю жизнь копил. Теперь ведь, знаете, наследственности придают значение.

Он знал. И чем больше ей придавали значение, тем это сильнее раздражало инспектора. Ему уже попадались нагловатые подростки, валившие все на наследственность, как на стихийное бедствие.

— Наследственность придумали родители, которые не хотят заниматься воспитанием, — уж слишком запальчиво бросил он.

Леденцов постоял у высокой двери из тяжелого дерева, стараясь отдышаться. Он удивился — отчего? Приехал же на лифте. От трех рабочих суток?

Он позвонил. Дверь открыла женщина средних лет с красивым лицом, слегка испорченным излишней суровостью. Каштановые волосы — почти как у инспектора, с добавкой коризны — ниспадали до зеленого воротника шуршащего халата.

— Что вам угодно? — еще больше построжала она.

— Виски на два пальца, миссис.

— Больше ничего?

— Ванну, сигарету и пару сандвичей.

— Я вас не знаю, гражданин.

— «Он — то есть я — поднял на нее грустные, налитые кровью глаза». Теперь узнаете?

— За трое суток можно кого угодно забыть.

— Служба, миссис.

— А телефон на что?

— «Миссис, вы сегодня выглядите на миллион долларов».

— Следующий раз... как это... возьму чайник и тебе по физиономии.

— О, такие слова в устах миссис, то есть дамы...

Он шагнул в переднюю и осторожно поцеловал женщину в щечку, отчего ее суровость пропала мгновенно. Она тоже чмокнула его в щеку и отвесила легкий, скользящий подзатыльник. Он обнял ее за плечи и повел в глубь квартиры, расслабляясь от каждого шага.

— Мам, больше не буду.

— Ты хоть ел?

— А как же. Пирожки с мясом.

— Еще что?

— Пирожки с рисом.

— Ну а суп, жидкость?

— Запивал пупсой.

— Какой пупсой?

— Пепси-колой.

— О, боже...

Она ринулась на кухню, погнав туда воздух распавшимися полами халата. Влекомый этим потоком, оказался на кухне и Леденцов. Он сел на свое место — не переодевшись, не вымыв рук, не сняв ботинок — и начал погружаться в свои любимые минуты...

Тело, скинувшее заботы, расползлось на стуле кулем. Душа, оставив за высокой дверью из тяжелого дерева все накопленные заботы, отлетела от кулеподобного тела и порхала себе где-то под потолком в душистом паре кастрюль. Лампы горели ненавязчиво. Светлое дерево столов, шкафиков и стен желтело покойно, как избяные бревна. Вполсилы пело радио о тихой любви. Из крана вода бежала лесным ручейком. И что-то говорила мама, и что-то отвечал он сонным, воркующим голосом.