— Сведем в милицию, — решил светловихрастый.

— А где милиция? — спросил парень из-за спины.

— Я покажу, — пообещал инспектор.

Ребята насторожились, удивленные его покладистостью.

— А вы... сами хотите в милицию? — темночелочный парень смотрел подозрительно.

— Братцы, — с чувством заговорил инспектор, — вы никудышные психологи. Это же моя жена.

— Правда? — спросил светловихрастый.

Она несогласно покачала головой.

— А я докажу, — вроде бы разозлился инспектор и подступил к ней почти вплотную. — Она студентка второго курса Политехнического института. Так?

Наташа покорно кивнула.

— Сегодня сдала экзамен. Так?

Она кивнула.

— Звать ее Наташа.

Она кивнула.

— Живет на улице Юности, дом тридцать, квартира восемь. Так?

Она кивнула.

— Короче, братцы, муж и жена — одна сатана.

Ребята дружно хохотнули, расклешили свое железное кольцо и пошли.

— Братцы, спасибо! — крикнул инспектор вдогонку.

— За что? — спросил кто-то из них.

— За бдительность...

Наташа смотрела на него обреченно. Слегка подкрашенные губы дрожали от бессилья. Прядка волос надо лбом была влажной. А ведь она не попадала под дождь — она в это время сдавала экзамен.

— Я позову милицию, — прошептала она, озираясь.

— Милиция здесь, — решился инспектор на открытую работу.

Он достал удостоверение и показал. Она разглядывала малиновую книжечку с какой-то оторопелостью, переводя недоверчивый взгляд с фотографии на Петельникова.

— Вы настоящий инспектор уголовного розыска?

— Натуральный. У меня даже замша натуральная.

— А Боря?

— Еще натуральнее, потому что рыжий...

Наташа вдруг обмякла, словно под ней пропали ноги. Петельников обхватил ее за плечи и повел к скамейке в подвернувшийся скверик. Она тихо села и тихо заплакала, загородившись от инспектора и от города распущенным розовым платочком. Вадим Петельников ждал конца этого искреннего плача — он знал, что после таких слез говорят правду.

А город шумел. В нем жилось комфортабельно, ибо свет, тепло, энергию, воду, информацию и развлечения подавали прямо в квартиру. На улице реклама, народ, музыка... Но в городе можно выплакать все слезы на людной скамейке и никто не спросит, зачем они и почему. Уж не потому ли чужие слезы не интересуют людей, что в квартиры легко подаются свет, тепло, энергия, вода, информация и развлечения? Впрочем, он не прав — те четверо ребят заинтересовались бы.

Но и сам инспектор смотрел на эти слезы спокойно, как на киношные. Запоздалые это слезы, покаянные.

Наташа отняла платок и увидела шумевший город. Ее синие просветленные слезами глаза оробело глянули на инспектора:

— Я очень слабый человек...

— Все мы слабые, — благодушно согласился он.

— Вы таким не кажетесь.

— Я свою слабость научился убивать.

— А я не научилась. Знаете, мне легче всего говорить с людьми по телефону. Тогда они не давят на меня взглядом, какими-то волнами. Меня обсчитывают кассирши, обманывают на рынке. Дали мне котенка, уверили, что котик, — оказалась кошечка. Вчера вместо натуральной шерсти купила синтетическую. Я боюсь сдавать экзамены, хотя все знаю. Раздаю стипендию. Меня считают доброй, но я просто слабая...

— Слабый — это тоже добрый.

— Таких слабых убивают преступники, да?

— Нет, слабых лишь бьют.

— А кого же убивают?

— Убивают сильных.

— Поэтому я и выжила...

Он знал, что ей нужно это вступление, чтобы перейти к главному. Наташа вздохнула, спрятала платок в сумочку и откинула со лба мокрую прядку. Она подробно рассказала про случай в автобусе и про бар, ни в чем не разойдясь с леденцовскими словами.

— На второй день... — продолжала она.

— Подождите, — перебил инспектор. — А записку Борису о свидании писали?

— Нет, — удивилась она вопросу.

— И в карман ему не положили?

— Нет.

— И к старому молу не ходили?

— Нет.

— И по телефону, конечно, не звонили, — с усмешкой заключил инспектор.

— Звонила, — потухла она глазами.

— Рассказывайте, — сказал он, поверив каждому ее слову.

— На второй день выбежала я из дому к телефонной будке позвонить. Только подошла, как двое парней сжали меня с боков, как-то подхватили и прямо занесли в темную подворотню. Чувствую, к горлу приставлен нож. Ни крикнуть не могу, ни вздохнуть. Чуть с ума не сошла. А они велят позвонить, как сказали, рыжему козлу и пригласить в какую-то квартиру. Якобы к подружке потанцевать. Я позвонила... Они сказали... если выдам... усопну с пером в боку...

— Вы их запомнили?

— Нет.

— Они ведь стояли рядом.

— Не запомнила.

— Во что одеты, как говорят, черты лица...

— Я была как в бреду. Меня мама не узнала. Я за ночь похудела. У меня желудочные колики до сих пор. Боялась, что сессию завалю.

— Ну хоть что-то у вас в памяти осталось?

Она напрягла лицо, отчего губы вновь задергались нервно, вовлекая в эту дрожь и бледные щеки.

— Один низкий, его совсем не помню. Как тень. А второй высокий, но пониже вас. Мне показалось, что у него очень черные волосы и очень белое лицо. Со страху, наверное...

— Раньше нигде его не встречали?

Наташа тихо передернула плечами — видимо, угодливое воображение высветило перед ее глазами высокого черно-белого преступника.

— Я не уверена...

— Говорите-говорите.

— Может быть, видела в диско-баре? — спросила Наташа инспектора. — Или я выдумываю?

У него мелькнула мысль походить с Наташей в диско-бар, но он ее отбросил: множество лиц, которые она будет изучать пристально и со страхом, окончательно размоют ее память. А память еще понадобится, когда дело дойдет до следствия и официального опознания.

— Почему же вы не обратились в милицию? — зло спросил инспектор.

— Боялась.

— Ну да, вы же слабая.

Слабые, неудачники, комплексующие, непризнанные, тихие, покладистые... Не живут ли они за счет нормальных, энергичных, сильных и громких? Выкрутилась же эта Наташа за счет леденцовского темечка.

— Боря... Как его здоровье?

Инспектор хотел пошутить, что Боря сияет, как абрикос, но лишь тихо буркнул:

— Что вам теперь Боря...

— Он веселый... и странный.

— Наташа, кто в вашем институте самый умный человек?

— Профессор Пашевский.

— Так вот Боря умнее этого профессора.

Петельников сказал искренне, потому что злился на себя: он оплошал со всей своей логикой и со своим суперменством.

Охотились за Леденцовым.

Трещин в черепе рентген не обнаружил. А когда Петельников высказал задумчивую мысль: тем, кто ловит, нужно подкинуть того, кого ловят, — голова просветлела мгновенно. Леденцов доказал, что отныне он есть подсадная утка и место его в диско-баре...

В полуосвещенном зале плескалась цветастая живая масса. Она слизнула инспектора с порога, как море слизывает с песчаной кромки оброненную газету. Он отплясал спэнк, а потом хич-хайку — вроде бы со всеми, вроде бы один... И понял, что информации в современных молчаливых танцах не добудешь.

Инспектор прошел в бар.

У стойки были свободные места. Леденцов сел на мухомористый стул меж парнем и девушкой, поближе к барменше-«школьнице». Но через минуту перед ним стала вторая барменша, «атаманша», и обдала взглядом, как мраком облила. Леденцову показалось, что ее тяжелая верхняя губа, отороченная темными усиками, ехидно вздернулась. Такая улыбка? Или надоели ей посетители? Или рыжий чуб смешит?

— Мороженое «Дискотека» и чашечку кофе, пожалуйста, — внушительно заказал Леденцов.

Барменша отошла к кофеварочной машине. Инспектор огляделся...

Бар вроде бы еще больше стал походить на узкую пещеру. Стены и пол темнели монастырским деревом. На серый низкий потолок слоями настелился табачный дым. И лишь одна стена, за стойкой, уставленная подсвеченными бутылками, сказочно мерцала драгоценными камнями.