— Я следователь прокуратуры, — неуверенно сказал Рябинин.

Слежевский не отозвался — глядел в сосновую стену, будто ждал, что бревнышки раздвинутся и войдет кто-то еще. Но та, кого он ждал, больше никогда не войдет в эту потешную избушку.

— Мне нужно вас допросить...

— Да-да, — засуетился Слежевский, но засуетился только одним голосом.

Рябинин сел к столу, расстегнул портфель и выложил папку, надеясь оживить Слежевского этими приготовлениями. Но тот лишь вздохнул.

— Расскажите, как все произошло.

— Я уже говорил...

Рябинин иногда задумывался: не стал ли он равнодушным к чужому горю за свое следственное многолетие? Нет, не стал. Но как-то притерпелся — иначе было бы невозможно работать. Сейчас этому раздавленному горем Слежевскому прильнуть бы к утешителю, к сильной и доброй душе. А Рябинину нужны показания — немедленно, подробно, правдиво.

— Утром мы ушли с Геной на работу... Вместе. Вернулся я позже. Увидел... Что же рассказывать?

Он впервые глянул темными, слегка выпуклыми глазами прямо. Теперь взгляд отвел следователь — в лице Слежевского столько было непереносимой муки, что Рябинин испугался. И понял, почему он, следователь, обязанный пулей лететь на место преступления, пока горячи следы, тянет время под любым предлогом; понял, почему эти места происшествий для него тяжелей всех допросов и очных ставок, — из-за потерпевших. Из-за их непереносимого горя.

— Какие у вас были отношения с женой?

— С Анной... Самые лучшие.

— Враги у нее были?

— Откуда же...

— Вы кого-нибудь подозреваете?

— Кого? Некого.

Рябинин задавал стандартные вопросы, принюхиваясь. Он разъял этот сложный запах, тронувший его у порога. Пахло детством — сосной, дымом, печкой, травами, вареной картошкой... Но откуда картошка? На плите кипел темный чугунок. Слежевский хочет есть?

— Сыну варю, — глухо сказал он, перехватив взгляд следователя.

— Ничего подозрительного не замечали?

— Где?

— На улице, в поселке, в доме, — Рябинин и сам не знал где.

— Не замечал.

— Вчера к вам никто не заходил?

— Нет.

Рябинин снял очки и провел полбу сухой ладонью. Усталость и бессонье прятались где-то там, в черепе, и давили на глаза сверху.

— Вспомнил...

— Что? — Рябинин торопливо нацепил очки.

Слежевский глядел на него ожив. Правая рука скоро и нервно пробежалась по скромным усикам и легла на голову, на черные гладкие волосы, словно хотела удержать то, что там вспомнилось.

— Вчера приходил какой-то шофер, предлагал дрова...

— Купили дрова?

— Нет. Тогда он попросил разменять двадцать пять рублей. Анна взяла у него бумажку, пошла в большую комнату, разменяла. Он и ушел...

— Опишите шофера.

— Среднего роста... В кепке... Я стоял в кухне и видел его издали.

— Во что он был одет?

— Не обратил внимания.

— Куртка, пальто, плащ?..

— Не видел.

— Что на ногах?

— Ну, такие мелочи...

— Опишите его голос.

— Господи, да я и не слышал. С Анной он говорил.

— Может быть, никакой он и не шофер?

— Нет, машина урчала.

— Какой марки?

— Я на улицу не выходил.

На Рябинина вновь накатила неподъемная усталость.

— Олег Семенович, от вашей памяти зависит розыск преступника.

— Я понимаю. Но ничего, кроме среднего роста и кепки, не запомнил...

Мало: рост, кепочка и профессия. Немало: пол, рост, кепочка и профессия. Теперь была рабочая версия — убийство совершил водитель грузовика, мужчина, среднего роста, в кепке.

Рябинин дал подписать протокол и ушел, ибо всегда понимал человека, которому хотелось побыть одному.

Оперативная группа поселилась в ставшем на ремонт поселковом клубе. Допрашивал Рябинин в комнате, где раньше творили любители природы, — на шкафах и на стенах бодались пни-олени, плясали чурки-медведи, топырились коряги-лешие... Инспектора заселили сцену, уставив ее столами. Спали в танцевальном классе, рябининская раскладушка стояла у зеркальной стены, придуманной для тренировок балерин, — отвернувшись от всех, он видел в зеркале сразу всех. А в хозяйственной комнате пожилой милиционер круглосуточно кипятил чай и варил макароны.

Перед клубом роились грузовики — инспектора работали по версии «шофер». Рябинин понимал всю невероятность их задачи. Машины города, машины области, машины из других областей... Сколько их: сотни, тысячи?

Но через сутки дверь в его природоведческую комнату распахнулась, потянуло бензином, зашаркали ноги и сперва вошел парень среднего роста, без шапки, в куртке на меху и в русских сапогах. Петельников двигался сзади и как бы поддерживал его под локотки:

— Товарищ следователь, водитель Золоторубов доставлен.

Рябинин угрюмо посмотрел на официального инспектора — хоть бы предупредил, хоть бы намекнул. Но его угрюмый взгляд Петельников как-то отринул усталым самодовольством. Неужели отыскал?

— Садитесь, — предложил Рябинин, хватаясь за бланк протокола допроса.

Инспектор облюбовал высокий пенек, стоявший на узловатых корневищах, как на гнутых ножках. Водитель сел к столу и поежился, будто от следователя пахнуло льдом. Рябинин записал анкетные данные и внушительно посоветовал:

— Рассказывайте правду.

— Чего теперь скрывать?..

Темные волосы локонами ссыпались ему на плечи. Иногда он поправлял их неожиданно женским взмахом руки. Видимо, из-за этих волос и ходил без шапки. Как же он крутит баранку, лежит под машиной, меняет скаты?.. Вот таким женским взмахом руки?

— Меня деньги заманили, — сказал он через силу.

— Куда заманили? — не понял Рябинин.

— В дом Слежевских, — вставил инспектор.

Золоторубов быстро обернулся, но, видимо, решил, что эти слова бросил не человек, сидящий на пне, а висевшая над головой инспектора громадная круглая рожа из бересты с желтыми глазами-цветами-бессмертниками.

— Как заманили? — повторил Рябинин.

— Когда все есть, то этого не замечаешь, а когда чего-нибудь нет, то это бросается в глаза...

— Чего же не было у вас?

— Стереосистемку хотел...

Легко сказанные легкие слова — «стереосистемку хотел» — охладили рябининскую надежду. И он ринулся к главному, позабыв про любимую им поступательность допроса:

— Сколько взяли денег?

— Пятьдесят рублей.

— Только-то?

— А что?

— Вы знали, что у нее есть деньги?

— Тут у всех есть деньги, — улыбнулся парень, женственно поправив локоны.

— Чем вы ее ударили? — уже неуверенно спросил Рябинин.

— Кого ударил?

— Женщину.

— Почему это ударил? Взял свои полсотни и ушел...

— Гражданин Золоторубов, вы подозреваетесь в убийстве гражданки Слежевской, — сурово изрек Рябинин и поймал себя на том, что говорит не для водителя, не для себя, а для Петельникова, для измотанного инспектора, отыскавшего этого парня в сонме машин и шоферов.

Водитель, вскинувший было руку для своего изящного жеста, сбросил ее на колени, как ненужную. Глаза, до сих пор угрюмые, но спокойные, ошалело забегали:

— Какое убийство? Вы что — дурака нашли?

— Золоторубов! — отчеканил инспектор со своего пенька. — Двадцатого ноября был тут?

— Я же говорю, был.

— Дрова предлагал?

— Предлагал.

— По улице Зеленой проезжал?

— Я тут по многим улицам ездил...

— В дом номер шестнадцать заходил?

— Да я во многие дома заходил!

— Золоторубов, а почему ты без шапки? — понизил голос инспектор.

— Чего... В кабине тепло.

— А где твоя шапка?

— В бардачке лежит.

— Что ты носишь?

— Кепку.

— Кепку, — повторил довольно инспектор, опять уступая допрос следователю.

Рябинин, не любивший и не понимавший математики, с годами стал испытывать перед ней покаянную робость — за ее умение выразить хаос формулой. Даже человеческие отношения, даже психологию следствия... И со временем Рябинин намеревался вывести формулу допроса и снабдить ею всех следователей. Две константы для этой формулы он уже отыскал... Чтобы заставить человека говорить правду, необходимо знать, что он говорит неправду, и знать, почему он ее говорит. Неправда, и почему неправда... Не зная первого, всегда будешь не уверен; не зная второго, не найдешь пути к душе человека.