Почему водитель говорит неправду, было очевидно, — боится кары. А вот говорит ли он неправду? Это можно выведать только на допросе, потому что отпечатков пальцев не осталось и Слежевский его не запомнил.

— Золоторубов, а девятнадцатого был в поселке? — спросил Рябинин, потому что Слежевский видел шофера накануне.

— Не был. На ремонте стоял, в гараже скажут...

— Двадцатого кому продал дрова?

— Тетке из крайнего зеленого дома.

Рябинин через его голову глянул на инспектора — тот подтверждающе кивнул.

— Золоторубов, во сколько это было?

— Днем, часа в три.

Рябинин опять посмотрел на Петельникова, который кивнул так тяжело, словно ему заморозило шею. Но инспектор еще раз кивнул, и в этом кивке было и осознание своей бесполезной работы, и усталость, и упрек себе, и прощание... Он тихо вышел. Водитель обернулся — сзади стоял лишь голый пень да берестяная рожа улыбалась ртом-сучком.

— Говоришь, заманили деньги? — вспомнил Рябинин его выражение.

Золоторубов не ответил, набычившись и потеряв всю свою женственность. Дрова он продал в три часа дня, а Слежевскую убили в десять утра. Убил человека и полдня колесил по поселку, предлагая дрова?

— А чтобы они тебя впредь не заманивали, за воровство ответишь.

Окна дома светились, но и оконце избенки желтело. Рябинин пошел на него по крепкой, уже окаменевшей дорожке. Задеваемая им трава позванивала далеким, почти неслышным звоном — так неотгаданно звенело в детстве.

Он распахнул дверь — в потешные избушки не стучат — и осторожно переступил высокий порог. Почти горячий воздух, еще крепче настоянный на травах, сосне и вареной картошке, застелил очки паром. Рябинин снял их и помахал у колен, где воздух был прохладнее.

— Я знал, что вы придете, — сказал Слежевский.

— Откуда?

— Стены шепнули, — не улыбнулся он.

Слежевский был в одной рубашке, чисто выбритый, розовый от обильного тепла, блестящие черные волосы зачесаны гладко — словно пришел в свое конструкторское бюро. Или ждал его, следователя? Ведь стены шепнули.

— Ничего не вспомнили?

— Нет. Вы разденьтесь, тут жарко...

Рябинин скинул свое пальтецо и сел на просторную и теплую лавку. В бок ему сразу садануло жаром от печки-плиты. Гудел полведерный эмалированный чайник, набирая силу.

— Олег Семенович, вы тут и живете?

— Тут.

— А в доме кто?

— Ребята.

— В дом-то... пойдете?

Он не ответил, прислушиваясь к подземному гулу. Чайник вскипел. Слежевский начал заваривать чай, делая это не спеша и обстоятельно. Вопрос свой Рябинин не повторил — глупости не повторяют.

— Пейте...

Бокастая фаянсовая чашка стала на скобленую столешницу, на мысочки и овалы проступающих годовых колец. Без блюдца, оно для города. Как и конфеты, — Рябинин взял кусок колотого сахара и начал пить вприкуску.

— Жарко у вас, — сказал Рябинин, млея от тепла и чая.

— А мне холодно.

— Неужели?

— Сижу, будто прижатый спиной к леднику.

— Постарайтесь забыться, — глупо посоветовал Рябинин.

— Как?

— Не думайте о ней.

— Не могу.

— Думайте о детях, — опять неудачно подсказал следователь.

Он знал, что удачного тут ничего не скажешь. И все-таки был один простой рецепт, противоположный его совету, — дать выговориться. Это больно, как промывание раны, зато быстрее затягивает.

— Расскажите мне о ней, — попросил Рябинин.

— О ком? — удивился Слежевский, уже привыкший не прикасаться к ее имени.

— О жене.

— Об Анне... Не могу.

— Потому что были слишком счастливы?

— А что такое счастье?

Слежевский привстал и надвинулся на гостя через стол, через нетронутый свой чай, через пространство, разделявшее их до сих пор. Узкая прядь волос влажно упала на лоб, перечеркнув его черной полосой.

— Не знаю, — ждуще поощрил Рябинин.

— И никто не знает. Приборчика-то нет.

— Какого приборчика?

— Который показывал бы счастье. Ходить с подключенным. Как зашкалило, так кричи, чтобы остановилось мгновенье.

Он осел на скамейку, глянув на следователя виновато. Рябинин отхлебнул чай — был в нем какой-то посторонний дух; видимо, пачка впитала богатые запахи избушки.

— Счастья нет, а есть счастливые, — негромко заметил Слежевский, касаясь чашки пугливыми пальцами.

— Это кто же?

— Кто умер внезапно. Анна счастливая. И есть несчастные, которые перед смертью долго мучаются. Вроде меня.

— Умирать никому не пора, — буркнул Рябинин.

Время лечит раны... Залечит ли оно душу Слежевского? Есть такие раны, которые времени не подвластны. И тогда оно, время, берет эту незарубцованную душу в свое небытие, ибо нет у нее иного пути.

— А знаете, как мы познакомились? — спросил Слежевский, проясняясь лицом, до которого то далекое время сумело дотянуться. — На улице поскользнулась и упала девушка. Я подбежал, помог ей встать. Чулок порван, на руке ссадина... Говорю, что до свадьбы все заживет. А она: нет, не заживет. Удивляюсь: почему же? Оказывается, свадьба завтра.

Он задумался. Что-то вроде улыбки тронуло его усики. Рябинин не перебил ее вопросом — может быть, только прошлое и осталось у этого человека.

— На свадьбу она не пошла, — почти гордо бросил он.

— Как не пошла?

Впервые за все их разговоры Слежевский глянул на следователя с проникающим любопытством: что перед ним, кто перед ним?

— Вы женщин знаете? — наконец спросил он.

Рябинин не был в этом уверен. Ему не нравилось деление психологии на женскую, молодежную, старческую, профессиональную... Есть психология человека, а все остальное лишь частные случаи человеческой психологии.

— Постольку-поскольку, — уклонился Рябинин от прямого ответа.

— Что предпочтет женщина: любовь или замужество?

— Думаю, то и другое.

— А если нужно выбрать?

— Любовь, — Рябинин даже не задумался.

— Нет, замужество. Девяносто процентов женщин скорее согласится на замужество без любви, чем на любовь без замужества.

— Сомневаюсь...

— Семья для женщины дороже любви.

За сосновой стеной раскинулся стылый ноябрьский вечер с загородной темнотой и просторными ветрами. За сосновой стеной жил тихой жизнью уставший за день поселок. Где-то далеко за сосновой стеной бегал Петельников. А он, следователь, разомлевший от близкой печки, сидел в духмяной избушке, пил с потерпевшим чай и говорил о любви.

— Что такое женская любовь? Это проекция инстинкта материнства на мужчину.

— А что же тогда мужская любовь? — заинтересовался Рябинин.

— Соответственно, инстинкт отцовства, его проекция на женщину.

— Но полно мужчин, с которыми этот инстинкт и рядом не лежал.

— Влюбляются мужчины только с разбуженным инстинктом отцовства.

— Кто и где его будит?

— В детстве, при общении с братишками и сестренками.

— Странная теория... У вас... был разбужен?

— Я вырос в многодетной семье.

Ни одну мысль, сколь бы она ни казалась странной, Рябинин не отвергал с лету. Теория Слежевского была не такой уж странной. Всему главному человек научается в детстве. Может быть, и любви.

— А женский интеллект? — все-таки усомнился Рябинин.

— Истинная женщина живет не интеллектом, а инстинктом. Он ей подсказывает, что любовь вроде красивого шарика — сейчас в руке, сейчас улетел.

— Но вы сказали, что...

— Анна не послушалась инстинкта. Мы с ней пробродили весь день и почти всю ночь. И ее свадьба не состоялась.

— Предпочла любовь, а не семью?

— Да. Но через три месяца я женился на ней.

— И все-таки по любви, — заключил Рябинин.

— Думаете, это так важно?

— Жениться-то?

— По любви жениться, без любви... Да хоть по ненависти. Дело не в этом.

Рябинин хотел спросить, в чем же дело, но Слежевский встал и прильнул к окошку, маленькому, как телевизионный экран:

— По-моему, вас ищут...

В чужом месте; в лесном тихом поселке; в холодном пустом клубе, похожем на заброшенную церковь; в странной комнате с мордами и рожами; в простенке за шкафом Рябинин вдруг встретил очень знакомого и домашнего человека — в простенке за шкафом висело длинное пожелтевшее зеркало. Знакомый и домашний человек грустно улыбнулся уже похудевшим лицом.