Молодость Рябинин провел в разлуках. И они отпечатались в сознании свинцовыми вмятинами навсегда. Теперь стоило уехать из дому, как они, эти разлуки, непонятно сливались в одну бесконечную, непонятно съедали все остальное время, что текло меж ними. Будто бы не было ни своего дома, ни Лиды, ни Иринки; будто бы опять он бесконечно скитается по городам и весям... Или уж так устроен человек, что последнее одиночество кажется самым одиноким, последнее горе — самым горьким, а последняя радость — самой радостной?

Инспектор спугнул его — Рябинин метнулся от зеркала, от того знакомого и домашнего человека, готового расхныкаться от встречи в простенке.

Петельников сел и вытянул ноги, наподдав стол. Его брюки, помаранные светлым суглинком, утратили былую стрельчатость. Рябинин поднял взгляд на инспекторское лицо — все такое же четкое, крепкое, энергичное... Нет, слегка поблекло, как непроявленная фотография. Пошли третьи сутки... Спит ли он? Или его тоже жжет разлука?

— Я с похорон, — отозвался инспектор на щупающий взгляд следователя.

— Что там?

— Похоже, раскроем преступление.

— Ну...

— К гробу шли прощаться. Когда подошел сторож поселкового магазина Ковбаса...

— Кто?

— Ковбаса, фамилия такая. Когда он подошел, то одна местная дама тихонько сказала: «Вот он, убийца...»

— Какая местная дама?

— Киселева Вера Гавриловна.

Рябинин нетерпеливо поправил очки, сразу позабыв и про одиночество, и про домашнего человека в простеночном зеркале. Инспектор, ждавший этого нетерпения, открыл дверь и ввел Киселеву.

— Здрасьте, что за дела? Люди на поминки, а меня в милицию.

Но молодая женщина улыбалась крепкой, знающей себе цену улыбкой. Ее высоченная прическа цвета огня с молоком, была прикрыта светлым платочком, который лежал, как газетка на пружинистых кустах. Лицо, которое у нее тоже было симпатичным, терялось под этой вспышкой волос и как бы уже не имело значения.

— Поминок не будет, Вера Гавриловна, — сказал Рябинин, расстилая свой протокол.

— Как не будет?

— Муж не хочет.

— Переживает, бедняжка...

Она поправила волосы движением, в котором была отточенность, женственность и какая-то призывная широта.

— Вы знали погибшую?

— Мы тут в поселке все друг друга знаем.

— Что можете сказать об их семье?

— Дай бог всем так жить. Покойница была золото, а муж серебро. Мне бы такого.

— А вы не замужем? — спросил Рябинин, стараясь, как всегда, допрос обернуть свободным разговором.

— Замужем, да толку-то что. Придет с работы и сидит у телевизора, как Иуда.

— Как... Иуда?

— Ну этот... бог индийский.

— Будда, — подсказал инспектор.

— Ага, — она обернулась.

Петельников сидел на пне бесстрастно, как тот самый Будда. Широко открытые, почти неживые глаза смотрели на Киселеву жутковато. Она скомкала улыбку и тревожно повернулась опять к следователю. Рябинин разглядел — инспектор боролся со сном.

— Вера Гавриловна, Ковбасу знаете?

— Какую колбасу?

— Ковбаса, фамилия мужчины.

— Впервые слышу. А кто такой?

— Сторож магазина.

— Не знаю.

— Как же не знаете...

— Нужен он мне, как архиерею третий позвонок, — уже огрызнулась Киселева, напуганная инспектором.

Рябинин считал, что допрос ничем не должен прерываться. Ни магнитофоном, ни стенографией, ни другим человеком, ни телефонным звонком... Даже составлением протокола. Поэтому он старался все запоминать и не тревожить вызванного записями. Только в крайнем случае, при многочасовых допросах, чиркал он украдкой свои иероглифы, которые лишь потом шли в строчку показаний.

Инспектор прервал допрос взглядом.

— Вера Гавриловна, на кладбище вы одного мужчину назвали убийцей...

— Я же тихонько.

— Но назвали?

— Назвала.

— Это и есть Ковбаса.

— Откуда же я знала, что он Колбаса, то есть Ковбаса...

Рябинин вздохнул легко — допрос споткнулся лишь на форме, на пустяке. И Петельников поборол сон, приготовившись к главному — преступление должно быть вот-вот раскрыто.

— Вера Гавриловна, вы утверждаете, что Ковбаса убил Слежевскую?

— Утверждаю, — громко подтвердила она.

Рябинин и Петельников переглянулись с несдержанной радостью. Но глаза Киселевой остались суровы — видимо, они сейчас видели преступника.

— Рассказывайте, Вера Гавриловна, — Рябинин даже поморщился от своего елейного голоса.

— Он к ней подошел, замахнулся и убил одним жутким ударом по голове.

— Вы что... видели?

— Все же говорят, что одна рана на голове. Сведения в поселок просочились — от понятых, от родственников...

— Дальше, Вера Гавриловна, дальше, — не утерпел Рябинин.

— Что дальше?

— Откуда вы знаете, что Ковбаса убийца?

— Народ же видел! Людей на кладбище было, что на демонстрации. Весь поселок пришел.

Рябинин вдруг ощутил, что он тоже недосыпает. Ему тоже захотелось сесть на высокий пень, безвольно уставиться в стену и смотреть в нее, смотреть...

— Что видел народ, Вера Гавриловна?

— Этот мужик, Колбасин, подошел к гробу и взмахнул рукой, вроде как замахнулся. У меня аж сердце заколодило.

— И что же?

— А вы не знаете? Вот так следователи! Лет семь назад случай был... Жили два брата, и вот одного задушили. А убийцу не найти. На похоронах-то второй брат стал прощаться, поцеловал покойника да руки на его шею и положил. Жена убитого без сознания свалилась. Этого братца тут же арестовали. И он признался. Испокон веков известно... Когда убийца видит погибшую жертву, то повторяет свои подлые движения.

— И все?

— А чего еще?

Где-то Рябинин видел формулу эмоций, выведенную психологами. Радости или печали случаются при несовпадении информации о своей потребности с информацией о своей возможности. Тогда он в этой формуле усомнился — уж больно она казалась простенькой. Похоже, что этот допрос убедил его... Их сильнейшая потребность в информации об убийце не совпала с информацией об их возможностях, а вернее, о возможностях гражданки Киселевой.

— Подпишите протокол, — сказал Рябинин.

Уходя, она прощально оглядела комнату и весело поделилась:

— А у вас тут сплошные чучела...

Инспектор так и промолчал весь допрос. Он опять смотрел тем неживым взглядом, который испугал Киселеву.

— Может, проверим этого Ковбасу? — попробовал расколдовать его Рябинин.

— Все мужчины поселка проверены. В день убийства гражданин Ковбаса спал после дежурства с девяти утра до семнадцати вечера.

Утром Рябинин сходил в детский сад и допросил почти всех работниц. Как там по-латыни... О мертвых или хорошо, или ничего. Слежевскую хвалили — прекрасный организатор, справедливый человек, отзывчивая женщина... Мужа жалели — остался с двумя детьми. И ни намека на след преступника.

Рябинин вернулся в клуб, никого не нашел, перекусил макаронами и теперь брел по озябшей улице. Под ногами похрустывали мелкие лужи, запечатанные белым ледком, который был расписан овальными полосами, как шлифованный агат.

Видимо, разговоры в детском саду как-то передались ногам, и Рябинин знал, что они несут его к дому Слежевского. К чужому горю. Почему оно трогает нас? Говорят, совесть, сострадание, гуманизм... А не проще ли, не трогает ли человека чужое горе потому, что он боится такой же участи для себя? Одиночество грозит каждому...

Рябинин вошел в избушку удивленно — ее хозяин сидел за столом перед чашкой остывшего чая, будто и не вставал со вчерашнего дня.

— Вы бы прошлись, — сказал Рябинин.

— Я утром был на кладбище.

— Сходили бы на работу.

— Отпуск дали...

Следователь разделся и сел на свой, уже обжитой кусок скамейки — боком к доменному жару плиты. Слежевский молча налил ему чаю. Рябинин начал пить с тихим удовольствием — сегодня чай попахивал мятой.

— Зачем вы ходите на кладбище? Зачем лишний раз травите себе душу?