Минуты? У нее были ночные часы. И все-таки нужные ей минуты, тут, при официальном лице, при сопереживателе.
Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью...
... Почему мы радуемся минутами, а горюем часами? Почему веселимся днями, а грустим годами? Почему слезы нам даются легче, чем смех? Не угнездились ли в наших генах столетия войн, моров, недородов, распрей?..
— Я знала, что случится беда.
— Знали? — построжавшим голосом он отогнал преждевременную радость.
— Сон видела...
— Какой? — вежливо спросил Рябинин.
— Будто бы сидим мы в нашем дворе. В том самом... И учимся писать. А Ира вдруг и говорит: «Мама, у меня правая рука не пишет». — «Ничего, говорю, доченька, мы левой выучимся». Тут появляется женщина, вся в белом, с каким-то странным лицом и говорит: «Зря, зря учитесь — все равно не успеете». А, господи, кому этот сон нужен...
Катунцева хотела что-то добавить, и Рябинин ждал этого добавления, все еще надеясь на крупицы информации.
— Лучше бы не просыпалась, — добавила она.
— Опишите подробно одежду и внешность девочки...
Она стала рассказывать, и зримая ясность легла на ее лицо — так бывает в пасмурный день, когда солнца и не видно, но оно вдруг высветит землю сквозь бумажно истонченные облака. Потерпевшая говорила о дочке и видела ее тут, в этом кабинете. Петельникову бы сейчас показать ее лицо... Инстинкт? Нет, это любовь на нем, это человеческая душа.
Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью...
...Человеческая душа. Не есть ли это наши инстинкты, пропущенные через интеллект?..
— Может быть, вы что-нибудь замечали?
— Нет.
— Враги у вас есть?
— Нет.
— Никого не подозреваете?
— Нет.
— А соседей?
С мужем говорить было легче. Тот на кого-то злился: на преступника ли, на прокуратуру ли, на милицию, на жену — и не просил ему сочувствовать.
— Ну как могла так поступить женщина? — спросила она, женщина, спросила мужчину.
Он не знал, хотя мог бы назвать не одну причину: одиночество, бесплодие, упреки мужа, инстинкт, общественное мнение... Но он знал, что люди без нужды ничего не совершают. Он даже полагал, что без острой нужды они не совершают ничего плохого. Кроме преступлений. Но тогда плохой человек не тот, который делает плохо в случае необходимости, а тот, который поступает так без нужды...
— Где же бог? — спросила она.
— Бога нет, — вяло улыбнулся он.
— В таких-то случаях должен быть...
— В таких случаях должен, — согласился Рябинин.
Бог... Если бог создавал жизнь на земле, то свою работу он не доделал. Земная жизнь — это сплошная «незавершенка».
— Как ее бог не отвел, когда она готовилась, — тихо, уже ни к кому не обращаясь, сказала Катунцева.
Готовилась ли она к преступлению?..
Рябинин остерегался прописных истин. Не потому, что в них не верил... Эти очевидные истины так окаменевали, так схватывались цементом, что побеги прорастающих истин уже не могли отколупнуть от них ни зернышка.
Считалось, что хорошо подготовленное преступление раскрыть трудно. Но он давно вывел одно странное и вроде бы неприемлемое правило, отлученное от логики: чем тщательнее готовится человек к преступлению, тем больше останемся доказательств. Меньше всего следов от преступлений внезапных.
Если она готовилась, то наверняка ходила и высматривала девочку — тогда ее могли запомнить. Например, отпрашивалась с работы — тогда ее начальник подтвердит. Скажем, посвятила в свою тайну подружку — тогда та знает. Допустим, была в последние дни нервной — тогда все видели. Вдруг купила детскую игрушку, вдруг отремонтировала квартиру, вдруг пошла за совхозным молоком...
Это если готовилась. А если нет? Тогда шла мимо песочницы и украла. Нет. Ребенок не дамская сумочка и не туфли в магазине — походя не возьмешь. Она готовилась, и тщательнейшим образом. А если готовилась...
— Но тогда выходит, что преступница охотилась именно за вашей девочкой... Почему?
— Она очень хорошенькая. Вы же видели фотокарточку.
— Хорошеньких девочек много.
— Ласковая, тихая, доверчивая... За любым пойдет, только скажи ей доброе слово. Отец ей даже внушал, что нельзя быть такой тихоней.
— Видимо, у нее ваш характер.
Она вдруг пугливо и вопрошающе посмотрела на него неяркими глазами и тут же отвела взгляд подальше, к стене, к сейфу.
— Что? — непроизвольно спросил Рябинин.
— А? — удивилась она этому «что?».
Рябинин поймал ее вернувшийся блеклый взгляд, но теперь в нем ничего не увидел, кроме покорности судьбе. Мало ли каких бывает мимолетных испугов у человека? Он сам на дню пугается десять раз — то за уголовное дело, то за Иринку, то за Лиду...
— А почему вы так уверены, что девочку украла именно женщина? — спросил он, уже зная о визите Петельникова к цыганке.
— Я же видела сон...
Из дневника следователя. Лида штопает, а Иринка монотонно долбит ее вопросами:
— Мам, ты китайцев любишь?
— Люблю.
— А негров?
— Люблю.
— А англичанцев?
— Англичан. Люблю.
— А узбекистанцев?
— Тоже люблю.
— А тигров?
— Почему ты с наций перескочила на животных? — спрашивает и Лида, опасаясь, что от тигров уже недалеко и до желанных кошек.
— А дурачков любишь? — возвращается Иринка к людям.
— Вот дураков я не люблю.
— А это самая большая, нация на земле, — бурчу я у своего стола понепонятнее, ибо Лида против внушения негативных мыслей.
Под давлением общественности — главным образом, зубоскальных насмешек в райотделе — инспектор Леденцов расстался с изумрудным костюмом и теперь был в лазурном. Но зеленый с темными бородавками галстук остался и походил на крокодильчика, подвешенного за хвост к шее инспектора.
— Молодец, — похвалил Петельников.
— Это вы за пять корпусов?
— Нет, за идеальную маскировку.
— То есть, товарищ капитан?
— Никто не узнает, что ты работаешь в уголовном розыске.
— То есть, товарищ капитан? — переспросил Леденцов.
— Думают, что в цирке клоуном.
Леденцов помолчал, поспевая за крупными ботинками старшего инспектора.
— Товарищ капитан, рыжая шевелюра требует своего колера.
— Перекрась ее для пользы службы.
Они шли к пяти корпусам шестнадцатого дома. Ребята из уголовного розыска за день изучили все квартиры, расспросили всех старушек, просмотрели домовые книги, опросили дворников — просеяли шестнадцатый дом сквозь крупное сито. В его ячейки все уплыло, кроме шести фамилий, шести девушек от двадцати до тридцати лет, беленьких, в джинсовых брючных костюмах. Эти фамилии уместились на крохотной, как шпаргалка, бумажке. Проверить их Петельников намеревался лично.
У магазина «Духи» они остановились.
— Подожди-ка, — велел Петельников и шагнул внутрь.
Его обдал жаркий воздух и аромат всех цветов мира, которых вроде бы доставили сюда возом и свалили где-то в душной кладовой. Инспектор взглядом поискал знакомое светлое лицо, оттененное синью век и кармином губ. Оно белело на своем месте, на фоне подсвеченного неоном стекла. Петельников кивнул. Продавщица сразу оставила своих покупателей и оказалась за свободным краем прилавка,у инспектора.
— Как жизнь, Поленька?
— Спасибо, «душим» клиента.
— А у меня к вам дело.
— Уголовное?
— Нет, личное.
— Если нужны духи, то ни в коем случае не берите «Юбилейные». Ими нельзя пользоваться не только женщине, но и мужчине после бритья.
— А есть духи «Не вертите»?
Она изумленно обдала его темнотой глаз, хлопнула синью век и рассмеялась:
— Шутите?
— Ну, скажем, для детей. Мол, ребята, «Не вертитесь»...
— Название духов должно сочетать товарные качества с поэтическим вымыслом.
— Ну, а нет ли чего близкого по созвучию?
Полина задумалась. Ее безукоризненно белая кожа походила на мелованную бумагу. Уж не вымачивает ли она лицо в каких-нибудь французских «шанелях»?
