— Близкий один, с которым дружим столами.
— Как дружите?
— То есть домами. Мы так шутим, потому что встречаемся только по праздникам за столом.
— Значит, версию, как говорится в пословице, «невестке в отместку» вы отметаете?
— Абсолютно.
Катунцев в очередной раз снял очки и мелко забарабанил дужками по столу. Этот разговор его раздражал своей ненужностью. Вместо того чтобы искать преступника, следователь задавал бессмысленные вопросы. Но потерпевший не знал, что в эту ночь инспектор Петельников не смыкал глаз.
— Во что была одета девочка?
— В красное платьице.
— Еще что?
— Ну, это скажет жена.
— Есть ли у нее какие-нибудь приметы: родинки, отметинки, физические недостатки?..
— Не замечал.
— Какая у нее речь?
— Обыкновенная, детская.
— Что она любит?
— Что все дети любят, то и она.
— Со взрослыми контактна?
— Не знаю.
— Она любознательна?
— Не замечал. А к чему все это?
— Чтобы ее узнать, потому что девочку наверняка переоденут.
— У вас есть фотография.
— Я полагал, что отец скажет о дочери больше, чем фотография.
Так нельзя. Этот упрек сейчас подобен издевательству. Отец может справедливо взорваться: вы ищите, а не учите! С потерпевшим как с ребенком...
Но Катунцев надел очки и устало объяснил:
— Работаю много. Да еще машина...
— Какая машина?
— «Волга» у меня. Тоже время берет.
Рябинин умолк, обессилев от сравнения несравнимого. Образ этого ведущего инженера сразу лег к себе подобным, в свою давно готовую и полнехонькую ячейку. У него работа, работа, работа... А вечером под машиной в гараже. А в субботу болеть за хоккей или футбол. А в воскресенье рыбачить... Рябинин никогда не знал, о чем говорить с такими людьми. Они прекрасно понимали машины и плохо разбирались в человеческих отношениях; Рябинин разбирался в человеческих отношениях и ничего не понимал в машинах.
Рябинин потерялся, следя за подступающей мыслью, которая близко так и не подступила, как непринятый поезд, встав где-то в тупиках сознания... Она, эта мысль, шла от виктимологии — науки, утверждающей, что некоторые преступления совершаются только в отношении определенных людей. Тогда естественно, что у такого отца украли ребенка. Но так думать об убитом горем человеке — кощунство. Да и полно отцов хуже этого ведущего инженера.
— Если не найдете ребенка, то жена с горя умрет, — тихо сказал Катунцев, обмякая лицом, отчего крупные губы стали еще крупнее, а взгляд открылся Рябинину простым, беззлобным страданием.
— Почему думаете, что не найдем?
— А-а... Есть известные прокуроры. Кони, например. Есть известные адвокаты, Плевако... Полно известных юристов. А вот известного следователя я не знаю.
— А Шерлок Холмс? — пошутил Рябинин.
Катунцев на шутку не отозвался. Да и кто шутит с убитым горем...
Из дневника следователя. Иринкины вопросы неожиданны и разнообразны. Где она только их выкапывает? Мне кажется, она забила бы всех эрудитов мира, будь такая встреча. Пока я бреюсь, а она запихивает в портфель непонятное сооружение с головой и колесом, называемое «самоходный Миша», между нами вспыхивает одноприсестный разговор:
— Пап, медведь в берлогу залез?
Сентябрь, наверное еще бродит.
— Рановато ему.
— Пап, уксус горит?
Водка, знаю, горит, а кислоты вроде бы нет.
— Вряд ли.
— Пап, а ты суп из корешков жень-шеня ел?
Корень этот целебный, да ведь кто знает, может быть и едят. Делают же салаты из примулы.
— Его не варят, а делают лекарство.
— Пап, обезьяны теперь в людей происходят?
Тут уж я знаю наверняка, а мою мысль о том, что случается наоборот и некоторые люди происходят в обезьян, можно оставить и при себе.
— Не происходят, на это нужны миллионы лет.
— Нет, происходят.
— А ты о Дарвине знаешь? — решился и я на вопрос.
— Вот о нем-то, папа, я с тобой и говорю.
— Что ты о нем говоришь?
— Дарвин — это человек, который произошел от обезьяны.
На рассвете Петельников поехал в бассейн. Душ и зеленая хлорированная вода смыли бессонную ночь и вроде бы просветлили голову. Мокрый вернулся он в райотдел, взял в канцелярии подоспевшие бумаги и сел за стол у себя в кабинете тяжело, словно на плечах лежала штанга. Ночь все-таки давила.
Из сводок, рапортов, отношений и писем инспектор почему-то сразу извлек конверт с приколотой секретарем лаконичной бумажкой: «Анонимка». Он вытащил лист простой белой бумаги и прочел текст, написанный синей пастой...
«Товарищи милиция! Девочку, которую вы ищете, видели с цыганкой или молдаванкой на вокзале».
Почерк крупный, неровный, измененный. Кто ее написал? Человек, который хочет помочь следствию, но не хочет быть свидетелем. Но тогда зачем менять почерк? Чтобы навести на неверный след? Мол, не ищите, девочки в городе нет. Цыганка, молдаванка...
Память, взбодренная купанием, вроде бы включалась в работу. Анонимка была со смыслом — в том микрорайоне, где украли девочку, жили цыгане, занимали целый дом. Тогда нужно идти к тете Рае, тогда к ней...
Петельников отбросил на висок черное крыло упавших мокрых волос. Штанга, лежавшая на плечах, легко скатилась на пол — сна как не бывало. Инспектор распахнул шкаф, где имелось все необходимое для нового рабочего дня: бритва, свежая рубашка, кофеварка, черный хлеб и пиленый сахар. Он брился, всматриваясь в натянутую, загорелую за лето кожу: в крепкие, каменно сомкнутые губы; в чуть искривленный нос, пострадавший от боксерских перчаток; в темные глаза и черные несохнущие волосы. Нет, лицо не ожирело, да на такой работе и не ожиреет. И не худое, когда скулы кожу продирают, — сухощавое лицо.
Он надел синюю рубашку, темный галстук и пиджак черной кожи. И еще раз посмотрел в нишу, где стояло зеркало, — вылитый мафиози. Только черных перчаток и усиков не хватает.
Там же, под нишей, стоял и окоченевший кофейник, который на секунду задержал его взгляд. Но где-то за стенами уже пропищало девять. Инспектор бросил в рот два кусочка сахара и захлопнул шкаф...
Квартира тети Раи встретила его тихой дверью, обитой плотным синтетическим материалом. Инспектор позвонил. Тишина не ответила. Он еще раз позвонил, и тогда дверь открылась сразу, будто человек стоял за нею и ждал повторного звонка.
Инспектор увидел, что в передней бушует огонь — красная кофта цыганки горела, как закатное солнце, и казалось, что в этом жаре сейчас оплавятся ее золотые неподъемные серьги.
— Заходи, сокол, — сказала она вязким, почти мужским голосом.
— Здравствуй, Раиса Михайловна.
— В гости или по делам?
— И так, и этак.
Они прошли в комнату, устланную коврами. Инспектор сел на край дивана. На что села хозяйка, он не успел разглядеть, ибо то, на что она села, накрылось широченными юбками, как цветным парашютом. Говорили, что во второй комнате лежит кошма, висит кнут и стоит тележное колесо; что во второй комнате разводится костер и поются хорошие цыганские песни.
— Как здоровье, Раиса Михайловна?
— Здоровье, сокол, не деньги — обратно не вертается.
— А что такое?
— Зуб болит, коньячком вот полощу.
На круглом столе, накрытом камчатой скатертью, посреди горы фруктов высилась початая бутылка коньяка.
— Не пригубишь ли рюмочку-вторую, сокол?
— Спасибо, мне еще летать.
— А кофейку?
Лицо он был официальное, но пришел к ней неофициально, поэтому для беседы выпить кофейку можно. С куском бы мяса.
Она стукнула ладонью в стену. Тут же открылась дверь и вошла молчаливая цветастая девочка с подносом. Ждали его тут или попал к завтраку? Девочка принесла второй поднос, отчего крепкие губы инспектора дрогнули: копченая колбаса, сыр, бутерброды с какой-то рыбкой... Сласти. А пришел он неофициально. Нет, пришел он все-таки по делу.
Инспектор взял горячую чашку, коснувшись еды лишь рассеянным взглядом.
