Рядом с топазом, затмевая его, играл дивным светом бриллиантик.
Рябинин разглядывал драгоценный камень не прикасаясь, точно боялся оставить отпечатки пальцев. Вот они какие, эти граненые алмазы, приносящие людям несчастья... Все цвета радуги... Это без солнышка-то... Царь камней.
Рябинин протяжно вздохнул. Он давно прикоснулся к странному кругу парадоксальности, когда смыкалось несмыкаемое. Видимо, были и другие круги; видимо, были у них и другие названия — провидение, судьба, рок... Но Рябинин избегал мистики, поэтому называл их кругами парадоксальности. В конце концов, путь от пользы через любопытство к любви тоже был этим кругом, ибо от любви к самому себе человек шел к любви себе подобного. Круг парадоксальности...
Рядом с найденным им топазом через двадцать лет лег так и не найденный алмаз. Рядом с топазом Маши Багрянцевой лежал бриллиант ее дочери. Рядом с топазом, который Маша Багрянцева приняла вместо алмаза, лежал граненый алмаз, который ее дочь украла...
— Что мне делать? — тихо спросила она.
— Идти с повинной.
— Что?
— Отнести кольцо и рассказать всю правду.
— Но меня же посадят.
— Будем надеяться на лучшее. Добровольное признание, кольцо возвращено, ущерба нет, не судима, характеристики положительные...
— А суд будет?
— Скорее всего.
Она глядела на Рябинина, как на многоголовое чудовище, — отпрянула, приоткрыла рот и остановила взгляд.
— Сергей Георгиевич, я пришла к вам за помощью...
— За какой? — чуть повысил он голос.
— Сделайте что-нибудь...
— Что?
— Вы всех знаете, у вас авторитет...
— Освободить тебя по знакомству от уголовной ответственности? Нет.
— Ради памяти о маме, — сказала она то, чего Рябинин давно ждал и чего говорить ей не следовало.
— Вот ради памяти я этого и не сделаю.
— Вы же обещали мне помощь... Любую! Деньги хотели дать...
— Любую, но не противозаконную.
Жанна ничего не сказала — сидела прямо и смотрела перед собой. Но Рябинин понял, что она не видит ни его, ни раскаленной лампы, ни расписанного морозцем окна.
— Я хочу тишины, — тихо выдохнула она.
В кабинете даже батарея утихла.
— Я хочу уснуть и не проснуться...
Лампа горела по-ночному, сонно.
— Сергей Георгиевич, я хочу умереть...
Я хочу умереть, я хочу не проснуться... Рябинин не терпел подобного кокетства. Эти люди, сказав всуе греховные слова, шли домой, ложились и засыпали — до утра.
Жанна открыла сумку, опять замельтешив там скорыми пальцами. Рябинин думал, что она ищет платок. Но скорые пальцы рванули торчащий из сумки какой-то хвостик; рванули, как раскрыли спасительный парашют... В ее руке маятником качался полиэтиленовый мешочек с чем-то белым.
— Сергей Георгиевич, я покончу с собой... Рябинин не понимал, что у нее в руке. Бомба, взрывчатая смесь, цианистый калий, стрихнин...
— Тут сотня снотворных таблеток.
И тогда он испугался, потому что в его практике бывали случаи, когда взбалмошные девицы легко хватались за снотворное. Мысли о своем уродстве, конфликты с родителями, ссора с дружком... У Жанны причина была серьезнее...
Рябинин вскочил и стрелой бросил руку вперед. Жанна отшатнулась, но уголок мешочка он схватил. Они тянули его в разные стороны ожесточенно, пока полиэтилен не разошелся по шву. Таблетки сыпанулись на пол и градинами запрыгали по паркету.
— Дура! — вырвалось у него.
— А что мне делать? — перевела она дух.
Рябинин так и не сел — ходил теперь по кабинету, и таблетки похрустывали под его ногами.
— Дура!.. — уже убежденно сказал он.
Жанна опять заплакала, по теперешние ее слезы были другими — тихими и безнадежными. Рябинин хрустел таблетками, как морозным снегом.
Допросить, доказать, предъявить обвинение, отдать под суд... А вот как вдохнуть жизнь в это запутавшееся существо? Молодость не очень горюет по настоящему, потому что живет будущим. Жанне теперь казалось, что у нее нет ни настоящего, ни будущего.
— Мне жизнь не мила...
— Ах, не мила? — Рябинин подскочил к ней и чуть не прильнул щекой к ее щеке, соединив их дыхания. — Хочешь кладбищенской тишины? Но кладбище не самое тихое место, Жанна...
Она попробовала отстраниться, задетая его страшным голосом.
— Самое тихое место — это морг. На кладбище хоть птицы поют...
Рябинин отвернулся от нее, как оттолкнулся, и вновь пошел хрустеть по кабинету. — Горе у меня...
— Заболела, да?
— При чем тут заболела...
— У тебя рак? Рак у родственников, у близких? Ах, нет. Тогда нет и горя.
— Судить меня будут!
— Это не горе, это неприятность.
Он понимал, что эти слова не для нее, которая, видимо, за неприятность полагала спущенную петлю на чулке. Но других слов у него не было, и помочь он ей не мог, отчего злился еще больше.
Впрочем, он лукавил самому себе — мог бы помочь. Например, снять трубку и еще раз позвонить инспектору Петельникову, своему другу, и попросить — нет, не замять дело и не прикрыть — а лишь вникнуть, вглядеться и вдуматься в собранные материалы. В конце концов, добровольная явка с краденым кольцом... Петельников бы все понял.
Или мог бы придумать ей версию, которых знал сотни. Скажем, завтра является Жанна в милицию, приносит кольцо и рассказывает, как обнаружила его в рукавичке. Или в зимнем сапоге... Попробуй докажи, что кольцо туда не завалилось...
Но Рябинин знал, что не снимет трубку и не придумает ей версию.
— Неужели вам меня не жалко? — спросила она так отдаленно, что ее слова показались эхом.
— Мне маму твою жалко, — вырвалось у него.
Но Жанна этих слов вроде бы не заметила.
— Пусть я ошибаюсь... Но разве у вас не было заблуждений юности?
Рябинин чуть не улыбнулся — им, далеким заблуждениям юности. Да и есть ли они, эти заблуждения? Он не отказался ни от одного из них. А если и отказался, то лишь потому, что с годами поглупел.
— Мои заблуждения были иными.
— Что же мне делать... — сказала она, уже не слушая его.
— Идти с кольцом в милицию и все рассказать.
Рябинин тихо и виновато сел за стол. И чтобы не видеть ни ее, ни своего кабинета, он снял очки и стал их протирать сильно, будто полировал платком вогнутые стекла. Прошла минута, другая, а Рябинин все тер и тер — стекла бы потоньшали, будь его платок абразивным. Когда чистейшие очки он надел и глянул через стол, то увидел надменную, почти незнакомую женщину: глаза прищурены и пусты, арочки бровей вскинуты изломом, губы улыбаются сжато...
— Сергей Георгиевич, плохой вы следователь...
— Возможно, — покладисто согласился он.
— Одну мелочь не заметили...
Рябинин только вздохнул — за свои следственные годы много он не заметил мелочей и не мелочей.
— Откуда я могла знать об изъяне, о сколе, когда брала бриллиант?
— Потом глянула.
— Что ж, я с собой лупу ношу?
— Могла дома рассмотреть.
— Нет, Сергей Георгиевич.
— А что же?
— Бриллиант мой.
Он усмехнулся, догадавшись: ее последняя ложь, спасительная ложь. Жанна хотела остаться в его глазах честной и уйти из этого кабинета так же гордо, как и вошла. Он подавил глупую усмешку, решив ей помочь:
— А я догадался, что ты меня весь, день разыгрываешь.
Она протянула ему руку и показала на пальце след от кольца.
— Ага, — согласился Рябинин, с далекой опаской, что цепь ее неправды еще не кончилась.
— Я говорила вам про свадьбу... Помните, как Георгий выпил шампанское, а на дне лежали ключи от квартиры? На дне моего бокала оказалось кольцо с бриллиантом.
— Какое кольцо? — спросил он, догадываясь.
Она кивнула на стол, где лежали топаз и бриллиант. Рябинин смотрел на камни, на их разный блеск, и мысль его ушла на далекий круг — на круг парадоксальности. Польза, любопытство, любовь — это лишь главный круг, но под ним много иных кругов, как планет под солнцем. И может быть, мало знать только Главный круг, ибо мир состоит из кругов больших и малых.
