— Значит, так... Есть квартира и хорошая зарплата — живем друг с другом, а нет — то и до свиданья?

— Молодежь есть молодежь, Сергей Георгиевич.

— Это паразиты, а не молодежь, — не сдержался он.

Она лишь пожала плечами, не в силах объяснить ему очевидное. Но Рябинин, уже распаленный этим очевидным, вернул ее на землю:

— Тогда почему же ваш Георгий не ночует дома?

— Да потому что нашел супербабу!

— Бабу... чего?

— Ну, суперженщину.

— Это что ж такое?

— Модерновая, хипповая, попсовая... Современная, в общем.

— Но вы тоже и английский, и пианино...

— Я... — она усмехнулась чуть не с презрением. — Что такое я против нее? Инженер-криогенщик. А она в свете. Возит туристов за границу. Свободно говорит на трех языках. Одежда от Диора, духи «Шанель»... Вся в лайке, разъезжает в импортном автомобиле, за рулем сидит небрежно, с сигаретой. Пьет «Королеву Анну» и «Наполеон». Остроумна, знает анекдоты всего мира, раскованна, сексуальна...

— И все?

— Для современного мужчины хватит.

— Мне бы не хватило.

— Вам хватит той, которая хорошо готовит и рожает детей.

— По-моему, эта супердама вам и самой нравится.

— Конечно, нравится. Сожалею, что я не такая.

— Чего ж тогда осуждаете мужа?

— За ложь, за двуличие. Или со мной живи, или к ней уходи.

— И только-то? — усмехнулся Рябинин.

Не искромсанная любовь, не обида, не одиночество и даже не женская гордыня... Ее мучит неопределенность. И вся трагедия? И это ее так потрясло, что на ногтях остались белесые полосы, как после черной беды?

А не прилетела ли она с другой планеты, где тоже говорят на русском, но слова обозначают другие явления, вроде бы обратные? Любовь там зовется ненавистью, а ненависть — любовью; ум — глупостью, а глупость — умом... Отсюда и долгий разговор, отсюда и путаница, ибо они тщились понять, что же каждый вкладывает в столь знакомые слова.

— А вы тоже станьте супершей, — злорадно посоветовал он.

— Это не просто.

— Ну уж. На пианино вы играете, один язык знаете, духи у вас французские... Выучите на курсах еще один язык, достаньте у спекулянтов лайковые шмутки, купите в магазине «Наполеон», соберите побольше анекдотов... Что там она еще — матюгается?

— Если бы вы ее увидели...

— То я бы ее поскреб.

— В каком смысле?

— Узнал бы, что у нее под анекдотами.

— Сергей Георгиевич, под анекдотами у нее французское белье.

— Маловато.

— Для женщины достаточно.

— А для человека мало.

— Георгию хватило.

— Жанна, ваш Георгий переметнулся к этой женщине не потому, что она знает анекдоты и пьет «Наполеон». Вас с ним ничто не связывает. Ни общих невзгод, ни дружбы, ни детей... Кстати, почему у вас нет детей?

— Ах, какие дети...

— Он не хотел?

— Я не хотела.

— Почему же?

— Ребенку нужен отец постоянный, а не приходящий.

Ее бы надо жалеть. Рябинин жалел, но почему-то не Жанну, а ту большеглазую и опаленную солнцем юную женщину, отнесенную от него в прошлое.

— Мужчина всегда виноват перед женщиной, — сказал он и удивился этим словам, будто не сам их произнес, а прилетели они оттуда, с хрустящего галечного берега.

— Хорошо сказали...

— Это не я сказал.

— Классик?

— Ваша мама.

Она сразу подобралась. Дрогнул тонкий носик, и взметнулись арочки бровей. Глаза расширились, как всегда, с холодным блеском стекла.

— Сергей Георгиевич, а вы тоже виноваты перед женщиной?

— Я? — удивился он. — Возможно, перед какой-то и виноват...

— Даже не знаете, перед какой?

— Умышленно никому зла не делал, — нетвердо сказал он.

Зло женщинам? Бывали ссоры с женой. Бывало, что наказывал дочь. Случалось, что арестовывал преступницу. А зло той, далекой и опаленной солнцем, утонувшей во времени? И зло ли?

— А неумышленно, Сергей Георгиевич?

— Что-то не понимаю вашего интереса...

— Скрываете?

— Зачем вам это знать?

— Вы меня упрекаете, поучаете, держите за последнюю дуру... А сами?

— Несправедливо женщин не обижал.

— Нет, обижали.

— Кого же? — почему-то тихо спросил он, загодя пугаясь ее ответа.

— Меня!

— Что вы говорите.

— Меня вы обижаете все мои двадцать семь лет!

— Я не понимаю...

— У вас колоссальная воля, Сергей Георгиевич, — тоже понизила она голос, приближая лицо.

И Рябинин увидел, что нет в ее глазах никакого стеклянного блеска — слезы, простые женские слезы застелили их тончайшей пленкой.

— При чем тут моя воля?

— За весь наш разговор вы себя ни разу не выдали и не проговорились. Как разведчик. Да вы же — следователь.

— В чем я должен проговориться?

— Посмотрите на этот камень попристальней, Сергей Георгиевич. Его блеск вас не смущает? Не слепит ваши очки? Совесть не жжет?

— Жанна, опомнитесь...

Она встала и резко пошла по кабинету, найдя простор для такого стремительного шага, что короткие темные, волосы сыпуче разлетались. Вернувшись, она осталась, стоять, теребя ошалевшими пальцами коралловые бусы, которые негромко пощелкивали...

— Я ждала много лет... Представляла эту встречу. Считала вас благородным человеком... Следователь, в газете о вас писали. Чуткий, сострадательный, вдумчивый психолог... Сами вы не объявились. Испугались. Не поискали меня. Пусть. Но вот я пришла сама пред ваши ясные очи. А вы читаете мне мораль и учите, как жить, притворяетесь, что будто бы ничего не понимаете. Глянула бы на вас мама!

Рябинин тоже встал, чувствуя, что сейчас произойдет какое-то странное действо, от которого ему нужно защититься, но он не сумеет; вот и очки запотели нервной матовостью; вот и его руки, как и ее, не находят себе тихого пристанища; вот и голос сел, как в вату завернулся...

— Глянула бы на вас мама, на испуганного, на жалкого! — уже истерично повторила она.

— Жанна... Я вызову врача...

— А-а-а... Врача. Якобы я сумасшедшая, да?

— Я так не сказал...

— Сергей Георгиевич, я же ваша дочь! Дочь я ваша!

— Вы с ума сошли!

Рябинин влюбился, удивившись сразу всему...

Маше Багрянцевой, которая была такой, а вдруг стала другой, словно ее подменили. Лесам и травам, запеленутым тайным сумраком. Озаренным струям реки, понесшим вместо частиц глины крупицы золота. Комарам, переставшим нудить и затянувшим что-то веселое, вроде бы «Пришла любовь, запели радиолы...». И опять Маше Багрянцевой, уже новой, уже подмененной неизвестно кем и как.

Изменились и люди. Начальник партии вдруг заговорил с Машей таким кожаным голосом, что Рябинину хотелось его осадить. Мужчины вдруг начали с Машей пошучивать, а она вдруг стала смеяться — тогда и Рябинин усмехался криво, как одноглазый пират. Мужчины вдруг стали подходить вечерами к ее палатке, якобы интересуясь залеганием пород, — Рябинин тогда оказывался рядом и спрашивал, что находится в середине земли. Повариха вдруг стала наливать Маше суп почти без тушенки — тогда Рябинин не мог есть, намереваясь переложить свое мясо в ее миску. А водитель грузовика, интеллигентного вида парень, во время поездок начал сажать Машу в кабину, хотя были и другие женщины — ну, хотя бы томная Люся.

Изменился и Рябинин, впав в странное состояние, когда беспричинный восторг сменялся беспричинной грустью. Говорил он теперь односложно, афоризмами. Выбивая образцы пород, колотил молотком по руке. Путал этикетки — в одном из мешочков начальник партии обнаружил кусок сахара, обозначенный как гнейс. Шурфы рыл долго, а выкопав, стоял на дне и смотрел в небо. Поубавился аппетит, поприбавилось грусти. Поубавилось сна, поприбавилось радости. Утром он выходил на мокрую от росы траву, как ступал в только что рожденный мир, украдкой смотрел на ее палатку, озаренно улыбался и прыгал в остывшие и несущие потоки реки.

В начале августа заболела повариха и уехала на день в поликлинику. Дежурным сделали Рябинина, как самого молодого и неквалифицированного. Предстояло встать пораньше и приготовить кашу. Его сердце обварилось тоской — с кем же она пойдет в маршрут? Со Степаном Степанычем, пожилым рабочим, вечно смурным мужиком?