И вот топаз лежит на столе, раздвинув время и перенесясь оттуда, из забытого, из юности. Сколько отодвинуто лет? Двадцать три года... Или двадцать четыре?

— Откуда он у вас? — спросил Рябинин не своим голосом.

Она молчала, упорным взглядом заставляя его догадаться. Но он уже знал...

— Вы ее дочь...

Рябинин вскочил. Почему-то встала и она, замерев посреди кабинета. Он подошел к окну и повернулся к ней спиной, чтобы она не видела его лица...

Снег давно не шел. Полдень вычистил небо до стеклянной синевы. Над домами, чуть не в разных концах города, стояли два столба радуги — короткие, ровные, цветные, — которые мысленно прослеживались в замкнутую арку на полнеба. В середине этой воображаемой дуги, ровно меж столбами, висело кругленькое, с четкими краями солнце. А выше радуги и солнца, через всю стеклянную синеву прочертилась сахарная тонкая линия, словно кто проехал на одном коньке.

Он смотрел в небо, пытаясь спрятать взгляд там, меж радужных столбов. Да и видел он это небо лишь глазами, не сознанием. Хочешь быть свободным, носи дешевые костюмы... Свободным от имущества? А от юности, от памяти, от прожитых лет?

Мир распадался на частности — на страны и города, на животных и растения, на машины и людей, на вещества и элементы, на молекулы и атомы... Ему предстояло изучать эти частности в институте, изучать физику и химию, повадки животных и поведение людей... Но ему было восемнадцать лет, и эти частности, эти кусочки его не интересовали — он хотел увидеть и познать мир целиком, поэтому отверг все специальности, как слишком узкие. Увидеть и познать... Второе его не смущало — на это есть собственный интеллект. Но вот увидеть... Оказывается, была работа, где за государственный счет возили по стране, — в геологических экспедициях. Без курсов его не взяли даже коллектором; его взяли рабочим, копать шурфы. И он пересек страну почти по диагонали, с северо-запада на юго-восток. И очутился в приморской тайге на берегах желтоватой и быстроструйной Уссури...

Небольшая геологическая партия уже работала... Его определили маршрутчиком к геологу. Рябинин ожидал узреть бородатого ученого, с трубкой, в очках, с фляжкой на боку... Из палатки выскочила тоненькая загорелая девочка и улыбнулась ему крепкими веселыми губами, но улыбнулась неопределенно — подошел ли, не подошел? Оттого что ее лицо было сухощаво, а волосы туго спрятаны под линялый платочек, Рябинину показалось, что кроме огромных карих глаз на ее лице ничего и нет. Да крепких веселых губ.

Она, Мария Николаевна Багрянцева, только что кончила университет, но за время студенческих практик в экспедиции уже поездила...

Они стали ходить в маршруты. Рябинин таскал гороподобный рюкзак, который к концу маршрута становился неподъемным. Рыл трехметровые шурфы. По берегам делал пятиметровые расчистки. Откалывал образцы. Жег сноровистые костры. Заваривал крепчайшие чаи. И сох от солнца, костров и двадцатикилометровых походов.

Маша Багрянцева, уже давно пропитанная солнцем, лишь улыбалась ему улыбкой, которую он не мог понять, — будто сама Маша тут, рядом, а улыбка далекая, прилетевшая из каких-то нездешних, загадочных сфер. Она любила камни, травы и музыку. И мечтала найти на галечных отмелях алмаз, потому что где-то в верховьях реки видела размытые кимберлитоподобные породы, сопутствующие алмазам. Ее диплом был об алмазах. Она и Рябинина зажгла этой поисковой страстью — ему теперь в каждом кварце чудился алмаз, хотя он их век не видел. У его деда был алмаз, тот им стекла резал.

Но она об алмазах рассказывала зримо — на привале, где-нибудь на поваленном дубе, за куском хлеба с тепловатым чаем:

— Сережа, алмаз — самый загадочный камень, хотя человечество о нем знает не одно тысячелетие.

— А почему загадочный? — спросил он просто так, потому что ему все камни тогда казались загадочными.

— Люди долго не знали, из чего алмаз состоит, где его искать, почему он так редок и недоступен... Ни об одном камне не сложено столько легенд.

— А почему?

Она забыла про маршрут, упоенная своей любовью к алмазу.

— Сережа, он самый твердый минерал, его долго не могли шлифовать. Он самый стойкий — на него не действуют ни кислоты, ни щелочи, никакие «царские водки» и яды. Но он и очень нежный камень — его можно разбить молотком, растворить в простой соде и сжечь в сильном огне. Он самый красивый, имеет неповторимую игру цвета и свой собственный, алмазный блеск. И он самый дорогой, для него даже придумана особая мера веса — карат, тютелька...

Молодость не имеет права на мудрые вопросы. От паркой ли жары, от комариного ли звона, но Рябинин задал его, свой мудрый вопрос:

— Самый, самый... Самый ли он счастливый?

— А что ты знаешь о счастье?

Рябинин рассмеялся — ему ли не знать о счастье? Он сидел на поваленном дубе под маньчжурским орехом, ел краюшку крепкого хлеба, опирался на штыковую лопату, видел свой набухший рюкзак, бил на лбу гнусавых комаров, шевелил горящими пальцами в утюгастых ботинках... Ему ли не знать о счастье, когда оно вот, кругом? Да ведь и она симпатична, молода, здорова, образованна, занимается любимым делом...

В тайге на поваленном дубе сидело двое счастливых людей...

Он не знал, сколько времени просмотрел в очищенное снегами небо. Пять минут, десять, полчаса?.. Цветные столбы укоротились, и след от конька стал чуть бахромистым. Рябинин медленно обернулся...

Она все так же стояла посреди кабинета, давая нужное ему время. Статная, в узком платье из серой шерсти, с ниткой ярко-переспелых кораллов на груди. Но Рябинин смотрел и не видел ни изящного покроя, ни модности бус. Новое зрение — уже третье? — отметало все случайное, привнесенное, принадлежащее только ей, Жанне Сысоевой; новое зрение искало черты другой женщины. И ничего не находило. Ни волос, ни фигуры, ни глаз... Все иное, все чужое.

Рябинин сел. Бесшумно, как птица, опустилась на стул и она. И вскинула руку ко лбу, отводя видное лишь ей.

— Вот, — вырвалось у Рябинина.

— Что?

Вот он, единственный и неповторимый жест, переданный дочери. Дочери ли, не ему ли? Не в письме и не в фотографии, не в чьем-то рассказе и не в магнитофонной записи, не в газетной заметке и не в художественной прозе — в генетическом коде напомнила о себе Маша Багрянцева, прорвавшись к нему через двадцать с лишним лет.

— Как вы обо мне узнали? — спросил он.

— Из маминых писем, которые она писала бабушке.

— И письма сохранились?

Жанна опять щелкнула сумкой, быстро пошевелила там пальцами и выдернула, видимо, из пачки один узкий листок. Он лег рядом с коробкой, с топазом.

Бумага не пожелтела, крепкая — только пошершавела от частых читок... Синие чернила не выцвели, а лишь въелись в бумагу навсегда. Почерк крупный и ровный, который им забыт — он видел-то его лишь на этикетках к образцам пород. Кусочек письма, самый конец...

Листок кончился — на обратной стороне Маша не писала. Рябинин рассеянно улыбнулся — себе, далекому, в ковбойке, с «Мартином Иденом» в рюкзаке... Ей, далекой, с крепкими веселыми губами, в выгоревшей косынке...

— Смешное письмо?

— Очень, — глухо согласился он.

— А глаза у вас стали грустными...

— Как вы меня нашли? — помрачнел Рябинин.

— Вызывали вы летом женщину с нашего предприятия. Я вашу фамилию и услышала. Подумала, не тот ли? А сегодня пришла в исполком, иду коридором и вижу табличку...

Рябинин легко поморщился — она забыла, что перед ней следователь.