— Слушайте. Вы познакомились с Сантанеевой, продавщицей сельского магазина. Однажды действительно сгорела партия хлеба, и директор разрешил ее вывезти. И у вас появилась мысль. Продавать хлеб есть кому — Сантанеевой. Возить есть кому — пьяница Башаев. Дело за хлебом. А если на машину нормального хлеба бросить несколько горелых буханок? Тогда можно вывезти и всю машину, как якобы жженого. Башаев паяльной лампой обжигал часть буханок, хорошего хлеба достать на заводе не трудно... Фирма заработала.
И вдруг нагрянули мы. А у вас в подвале партия хлеба лежит. Вот вы и попытались его вывезти. Я даже знаю, почему Башаев вывалил хлеб в болото. В тот день у Сантанеевой в магазине был ревизор. На завод обратно не повезешь. Все так, Николай Николаевич?
— Глупости...
Лицо механика стало как бы острей. Он бесполезно огляделся, ища неожиданную поддержку. Но в кабинете никого не было, кроме следователя; в кабинете не. стояло ни одной мягкой вещи, способной хоть чуточку смягчить слова Рябинина, — жесткие стулья, деревянный стол, металлический сейф.
— Но я не знаю, Николай Николаевич, ради чего вы пошли на преступление? Неужели ради Сантанеевой?
— Вам и не обязательно знать.
— А суд об этом спросит.
— Ему тоже не обязательно знать.
— Николай Николаевич, но есть судьи, которым долго или скоро вам придется ответить, — ваши дети.
Механик хотел было что-то сказать, энергичное и злое, но укротил это желание заметно, на виду у следователя. О детях ли хотел сказать, о хлебе ли?
— Не будете говорить правду? — официально спросил Рябинин.
— Ни о каких преступлениях я не знаю.
Наступившая тишина не удивила. У механика кончились ответы. Да и у Рябинина кончились вопросы, кончилась первая стадия, когда следователь, едва поспевая за уголовным розыском, буквально бежит по горячим следам. Теперь предстояли, кропотливые допросы свидетелей, нудные очные ставки, поиски цифр в актах ревизии и формул в заключении экспертиз. Теперь и предстояло следствие в его истинном понимании..
Телефонная трель рассекла тишину. Рябинин взял трубку, как ему показалось, с некоторым облегчением, поскольку спрашивать механика было не о чем — каждый допрос имеет свое начало, середину и конец.
— Да?
— Сергей Георгиевич, еще раз эксперт беспокоит. Нашелся этот механик?
— Механик здесь.
— Когда познакомите его с постановлением об экспертизе, привезите механика на завод к нам, пусть сам убедится в исправности узлов. Потом, у нас снимки почему-то не вышли. Хотим переснять новой камерой.
— Готовьте свою камеру, а механика доставим.
Рябинин рассеянно глянул на Николая Николаевича...
Но механика в кабинете не было — на стуле сидел высохший старик со слезливыми глазами. Волосы тоненьким слоем облепили череп. Острый подбородок вздрагивал.
— Значит, так... пришла беда...
— Что с вами? — изумился Рябинин.
— За что привлекаете-то?
— За хищение государственной собственности, то есть хлеба.
— Я хочу дать чистосердечные показания, — тихо сказал механик, отирая мокрый лоб.
Рябинин тоже потер свой, догадываясь.
Разговор по телефону... Рябинин слушал эксперта и не слышал своих слов, которые сложились зловеще. Что он сказал... «Механик здесь». Потом что-то про фотокамеру. Нет, просто про камеру. И опять про механика, которого обещал доставить... Николай Николаевич решил, что его арестовывают. Сработала психологическая ловушка, о законности которой спорили юристы. Но ее придумал не Рябинин, а жизнь ее придумала, которая большая мастерица на случайности.
Механик испугался не зря — не мог следователь отпустить человека, преступление которого он приравнивал к тяжким.
— Николай Николаевич, сколько всего вывезено хлеба? — задал свой главный вопрос Рябинин.
— Я не считал, но Клавдия учет вела.
Инспектор Леденцов допустил ошибку, оставив Сантанееву дома. Но Петельников уже за ней поехал.
Хлеб для меня не только категория экономическая. В конце концов, есть народы, которые не едят хлеба и живут. Для меня хлеб есть символ всего главного и основополагающего в жизни.
Известно выражение — не хлебом единым жив человек. Не забыть бы, что прежде всего жив он хлебом единым; что прежде, чем дойти до духа, хлеба нужно иметь вдосталь. Не забыть бы, что, допустим, защита диссертации есть всего лишь защита диссертации, а выращивание хлеба — это дарение жизни всем нам...
Не забыть бы.
Петельников подъехал в открытую к самому дому и пошел к калитке. Там он остановился, разминая ноги и оглядывая тот мир, который видел теперь не через стекло. Его поразила странная тишина, выпадавшая осенью в редкие дни...
Отдаленный Поселок словно вымер. Опустело и небо, свалив все тучи за горизонт. Ни шума ветра, ни шороха дождя. В лесу, подступающем к ограде, странная тишина: ни крика грибников, ни далекого воя электрички, ни стона птицы, ни треска сучка... К чему это? К зиме?
Петельников толкнул незапертую калитку и прошел к двери. Механический звонок дергался туго, словно его заколодило холодом. Он постучал в дверь, в окно, в стену — дом отозвался тишиной, как осенний лес. Тогда он легонько нажал на пластмассовую ручку — дверь подалась свободно. Незапертый дом в загородном поселке... Инспектор шагнул в сени, по уже знакомому пути прошел в дом и распахнул дверь в комнату...
Окна были занавешены плотными шторами, видимо не открытыми еще с ночи. Дневного процеженного света хватало только на обозначение крупных контуров. Даже хрусталь не мерцал. Воздух, застойный, как в подвале, насытился алкоголем и плесенью.
Петельников знал, где выключатель. Он нажал его, высекнув сухим щелчком электрический свет...
Раскрытые глаза Сантанеевой недвижной пустотой смотрели на него. Она сидела за столом, безвольно склонив голову на спинку высокого кресла. Петельников сделал непроизвольный шаг вперед, уже решая, где взять врача. Или сразу вызывать эксперта со следователем...
— Я ждала тебя, инспектор.
От неожиданного и хриплого голоса он на секунду оцепенел, мысленно обругав себя за это оцепенение.
— Вот я и пришел.
— Хочешь выпить?
— Нет, спасибо.
— Какой у тебя чин, инспектор?
— Капитан.
— Тогда я сделаю тебе «глаз капитана». Разобью в водку сырое яйцо, и оно будет плавать там, как желтый зрачок. Ха-ха!
Но она не пошевелилась, обвиснув на кресле. Сколько же она выпила за ночь? Две пустые бутылки из-под портвейна и две полные водки. Выпила полтора литра крепкого вина...
— Я ждала тебя, капитан, — повторила она.
— Что-нибудь нужно?
— Нет.
— Тогда почему ждала?
— А я весь свой век жду, капитан.
— Чего?
— Всего. В детстве ждала, когда вырасту. Потом стала ждать хорошего мужа. Потом счастливой жизни. А потом пришел ты, капитан.
— И оборвал счастливую жизнь?
— Так я ее и не дождалась...
— Не надо, Клавдия Ивановна, связываться с такими, как механик.
— Не надо? — удивилась она и попробовала сесть прямо, отчего кресло трясуче зашаталось.
На ней был красный шелковый халат с широким поясом. На голове белела чалма, сооруженная, видимо, из мокрого полотенца. Бескровное лицо, еще белее этой чалмы, горело прозрачным огнем. Пустой взгляд не шел к ее осмысленным словам и казался отстраненным, словно прилетел издалека, с чистого осеннего неба.
— Капитан, а ты знаешь, что такое одиночество?
— Нет. — Он не знал его, денно и нощно вертясь среди людей.
— А ты знаешь, что в жизни самое страшное?
— Ну, страшного много. Смерть, болезнь, потеря близких...
— Нет, капитан. Есть и похуже. Самое страшное в жизни — это одиночество. А ты говоришь, капитан, что не надо мне путаться с механиком.
— Нашла с кем...
— Капитан, ты-то на меня не польстишься, а? — заговорила она вдруг игриво, причмокивая. — Полюби меня, а? Вот я перед тобой, одинокая, пьяная, в халатике, и никого нет, а? Э-э, капитан... Думаешь, я не знаю, что этот механик дерьмо на палочке? Знаю лучше тебя. А ты представь ночь. Я проснулась... Темно, тихо, за окном лес шумит, в Поселке собаки воют... А рядом никого. Страшно? Жутко, капитан, уж поверь. А если механик? Проснулась я, а рядом теплый человек. Не пьяница, не ханыга, не вор, а теплый и живой человек! Понимаешь ли меня, капитан?
