На последней фразе Нирк заглянул Эдне в глаза и улыбнулся. Уголки губ ее задрожали, невольно отвечая на утешающую улыбку. И на душе стало немного легче.

…Макс и не ведал, какое переселение случилось из-за него в доме. «Ученик» уступил мастеру собственную комнату. Алини уступила брату свою, а сама переселилась к Юлане, наскоро соорудив из двух скамеек, взятых с кухни, себе кровать; ничего — накрытая мягким матрасом, такая кровать была ничуть не хуже обычной. Что же до Тикки и Эдны, то обе девушки были настолько миниатюрной комплекции, что легко разместились на одной кровати — в комнате Тикки. Половину ночи они с увлечением проболтали. О парнях, о городах мира и обо всем на свете, как лучшие подруги. Что и говорить, горе Эдна забывала быстро и не умела долго держать зла на кого-либо. Это истинно драконья натура, но и некоторые чистокровные люди (как Тикка) обладают этим даром — даром прощать и забывать страшное… Максимилиану никогда этого не постичь. Туман не позволит…

Макс бредил… Задушенные горьким порошком в Дикой Ничейной Земле, эмоции возвращались. Эмоции всех девяти амбасиатов отряда. Коста, погибающий, вспыхивающий, как факел… веталы… баргесты… проклятый дрекавак тоже стоял перед глазами, как живой…

Но были и другие эмоции, куда хуже страха…

Тоска. Одиночество. Фанатичные мечты Ирина Фатума. Затерянные в горьком тумане равнодушия стихи Милиана Корвуса, теперь выходящие в мир изуродованными бредом до неузнаваемости…

Все смешалось… Пульсировало в висках; гулкими ударами отдавалось в сердце…

«Эдна… Эдна…» — стонал, звал ее Макс, но, едва вспоминая, как орал на нее недавно, в отчаянье грыз зубами подушку.

…Всех, всех разогнал, кто хотел помочь. И теперь уже никто не придет унять нестерпимый жар и тысячи раздирающих душу страстей. Никто не поможет… И этой треклятой вины не искупить… Как много раз он уже говорил Эдне то, что вынужден был сказать и сейчас — «Прости…»? Достаточно, чтобы истрепалось, поблекло и потеряло всякую ценность это слово.

Так он вспоминал. Но потом набегала новая волна рвущихся в мир эмоций, и Макс забывал все вновь. И вновь звал Эдну тихим, беспомощным голосом…

О Небеса! Какая долгая выдалась ночь!

Утром Эдна увидела молочную белизну чистейшего тумана за окном. Казалось, дом укутан снаружи мягкой сияющей ватой. Волшебное зрелище.

Тикка еще спала (она так сладко улыбалась во сне, совсем как ребенок), а на кухне кто-то уже гремел посудой; и тянуло оттуда тонким, едва уловимым запахом готовящегося завтрака, от которого начинал урчать голодный желудок…

Макс… воспоминания вчерашнего вечера нахлынули внезапно, жестоко разрушив утреннюю идиллию. «Пойду посмотрю, как он, — решила Эдна. — Если опять не в духе, то просто не буду его трогать…»

Эдна оделась в заботливо подобранное для нее Тиккой шерстяное платье и, бесшумно ступая, направилась в комнату Макса.

Дверь он не запирал…

Первым, на что натыкался взгляд в этой комнате, была груда одежды на полу; рядом с ней стояли расшнурованные ботинки для мягкого шага. Эдна укоризненно покачала головой: «…маленький неряха и лентяй»… Как ни странно, эта мысль заставила ее улыбнуться.

Но, как только Эдна подошла ближе и взглянула на самого Милиана, улыбка исчезла с ее лица…

Он был бледен, почти бел. На груди его ритмично мерцал, переливаясь всеми оттенками красного, горящий обсидиан — Макс говорил Эдне, что носит харуспекс, но никогда не показывал его ей… и не зря: этот камень… он был ей страшен… он казался злобным глазом, наблюдающим, внимательно выжидающим чего-то… кровавым пауком, затаившимся в паутине грубых шрамов, покрывающих грудь Макса.

— Милиан… — ласково позвала Эдна, заставив себя не обращать внимания на жуткий камень. — Что с тобой, мой хороший?.. Ты такой холодный… — сказала она, коснувшись его щеки, — ты весь дрожишь…

Максимилиан с трудом разлепил веки… Покрытые густой сеткой лопнувших сосудов, белки глаз казались розовыми. Но сами глаза… карие, измученные, но ничем не напоминающие о той тьме, что бушевала в них вчера. И под этими глазами, такими родными и знакомыми, пролегли синие круги — следы тяжелой бессонной ночи.

Холодный и бледный, Макс весь горел внутри: это самый разрушительный вид жара — когда чрезмерное тепло не уходит через кожу. За ночь парень совсем высох; щеки запали, губы растрескались в кровь… но, когда он с трудом разомкнул их, засохшие, кровавые, он не стал просить воды…

Крепко — откуда только силы взялись! — он сжал выше локтя руку Эдны, словно боялся, что она вздумает уйти сейчас или исчезнет, как те видения, что навевал болезненный жар, переплетаясь с туманом… И начал говорить, вкладывая всю оставшуюся у него волю и правду в каждое слово… Это был стих, и он вынес его из самой жуткой ночи, как выносят на руках ребенка из горящего дома.

Человеку следует говорить стихами, если он хочет достучаться до глубин драконьего сердца… хотя, конечно, Максимилиан знать этого не мог. Вряд ли его измученный разум вообще понимал, что происходит.

…Пальцы, сжимавшие руку Эдны, бессильно разжались. Максимилиан сник, опустив голову на подушку и закрыв глаза. Казалось, он собирался уйти, устав бороться с самим собой…

— Милиан! Милиан, вернись! — Эдна трясла его за плечи, не давая уйти в забвение. — Ты же лекарь; скажи, как помочь тебе, что делать?

Сделав чудовищное усилие, Макс заставил себя разлепить веки снова. Несколько секунд он бездумно смотрел в потолок. Но потом — глаза миродержца прояснились, взгляд наполнился смыслом и силой.

— Накрой меня, — сказал он четко; голос хрипел, но в нем ясно звучали сосредоточенность и воля. — Укутай меня как можно теплее. Нужно, чтобы жар вышел наружу, или он съест меня изнутри. И еще — мне нужно много пить. Хотя бы просто воду. Но лучше — горячий чай. С малиновыми листьями, душицей, зверобоем — что найдешь… Потом, когда я встану, я приготовлю себе лекарство сам…