Однажды он принес Андрею кабинетную карточку, тщательно обернутую в папиросную бумагу. В кресле с резными ручками сидела женщина с гладко зачесанными волосами, кружевным воротничком и простым приятным лицом. Рядом с нею стояли мальчик и девочка — подростки. Позади из фотографического тумана возникали аравийские пальмы, и у ступеней дорической колоннады пенной волной остановилось озеро.

— Вера Андревна… Супруга моя и детки, — с дрожью в голосе произнес Мигулин, — бедуют там, наверное… в Оренбурге.

Андрей сказал Мигулину, что будет посылать его жене двадцать пять рублей в месяц. На серые глаза Мигулина накатилась слеза, но рассыпаться в благодарностях он не стал, вздохнул глубоко, бережно обернул карточку и пошел готовить прапорщику постель.

Вечером у входа в столовую палатку Андрей встретил Кельчевского. Андрей почувствовал, что Кельчевский ждал его. На этот раз улыбался он особенно приветливо. Но передний золотой зуб в сумерках казался щелью и придавал лицу поручика оттенок хищности. Мелкие черты лица и мягкая курчавость бородки плохо вязались с сухим ртом, и Андрею казалось, будто Кельчевский надел на нижнюю часть лица картонную маску. Он взял Андрея под руку и настойчиво повел к дороге. Андрей повиновался. Он шел, смутно сознавая, что если Кельчевский и скажет ему сейчас что-нибудь, то, разумеется, неприятное.

— Я обещал вам помогать кое в чем, — начал вкрадчивым тоном Кельчевский, — и вот мне хочется дать вам совет… самый дружеский. Он, правда, не относится к адъютантским обязанностям. Но, я думаю, вы поймете мотивы… Видите ли, вы говорили с командой, и вот уже пошли слухи… и, конечно, преувеличенные. Говорят даже, будто бы вы фельдфебелю при солдатах руку подали.

— Правду говорят, — сразу насторожился и зачерствел в неожиданном упорстве Андрей. — И буду подавать.

— Минутку, минутку, не надо горячиться, — успокоительно сдавил ему руку Кельчевский. — Ведь мы с вами — интеллигентные люди. Вот вы пожали руку фельдфебелю, а вы знаете, что именно он меньше всего заслуживает уважения.

— Но ведь у него на лбу не написано. Мы жмем руку тысячам проходимцев ежедневно, не зная, кто они такие, а нередко жмем руки и заведомым подлецам. Ведь жмут же все офицеры дивизиона руку кандидату…

— Вот видите, вот видите, очевидно нельзя применять такой критерий: не знаю — значит, уважаю. Нужен другой критерий. Вот на этот раз военный закон об отношениях между офицерами и нижними чинами может быть как раз удобен. Он избавляет порядочных людей от недоразумений.

— Казимир Станиславович, во-первых, я пожал руку не фельдфебелю Игнатюку, а человеку просто — он первый вышел мне навстречу; во-вторых, вы же сами сказали, мы — интеллигентные люди. Уже в дни Французской революции все интеллигентные люди договорились о том, что люди равны. За полтораста лет пора бы пойти и дальше…

— Военную машину вы не переделаете.

— Почему, Казимир Станиславович? Ведь нас, интеллигентов, сейчас в армии миллион. Студенты, медики, молодежь. Мы — сила. Давайте переделаем!

— Ну, — на этот раз сухо возразил Кельчевский, — разные интеллигенты на этот счет мыслят по-разному.

— Очень жаль.

— Жаль или не жаль, но это факт. Я все-таки считаю своим долгом предупредить вас: лучше всего, если в отношениях с нижними чинами вы будете как все. Ведь называя их на вы и пожимая им руку, вы ставите всех нас в неудобное положение. Вот, кстати, идет еще слух, что своему вестовому собираетесь платить по тридцати рублей в месяц. Заметьте, что в пехоте офицеры, как правило, вестовым не платят. Мы, артиллеристы, не желая пользоваться бесплатным трудом, платим все по пяти рублей. Полагаю, вполне достаточно. Может быть, вам, как одинокому человеку, деньги не нужны, но в каком же положении оказываемся все мы?

Наши вестовые уже ходят с постными физиономиями. Думаю, что и здесь вы переборщили.

«Так вот где собака зарыта!» — понял Андрей.

В тот же вечер Торопов заявил Андрею:

— Слушайте, прапорщик, говорят, вы студенческий дух хотите привить в армии? Так вот, философствовать я не буду, не мастер, и говорю с вами пока приватно, — прошу вас называть всех нижних чинов, в том числе и вашего вестового, на ты, как полагается по уставу. Руку можете подавать кому угодно, но не в строю и не в присутствии нижних чинов. Надеюсь, мне не придется говорить с вами официально.

«Хорошо хоть так», — подумал Андрей.

— Максим Васильевич, — заявил он Мигулину, — отныне я буду при всех называть вас на ты. Прошу считать, что это переводится с китайского и означает вы. А о помощи вашей семье раззвонили вы зря, и теперь прошу вас рассказать всем, что я раз послал деньги, а потом забыл и больше не посылал…

Летнее утро прямыми лучами солнца настойчиво бьется в давно не мытые окна избы. Оно пульсирует столбами освещенной пыли, оно ползет яркими пятнами по земляному полу, по толстым доскам скамей, по серому одеялу походной кровати.

Но Андрей не хочет вставать. Он до четырех часов читал при свече, потом завернулся в одеяло, думал о Петербурге, об Екатерине. Все те же образы в тысячах вариантов. Иногда, точно живые, они протягивают к нему руки, иногда проплывают в тумане, и приблизить их нет сил, и тогда нервы напряжены, а сон бежит.

Мигулин подходит на цыпочках, словно боится разбудить офицера, и начинает его тормошить за плечо.

Он наполовину стягивает с него одеяло и говорит зачем-то шепотом:

— Ваше благородие, вставайте! На доклад надо идти.

Торопов, в сущности, не занимался никакими дивизионными делами, но от адъютанта требовал приходить с докладом ровно в девять часов утра. Тридцать лет военной лямки создали свои привычки. Эти доклады по большей части откладывались, перекладывались, но в девять часов утра адъютант должен был идти в дом, где помещался полковник, и там от денщика Василия узнавать, что командир нездоров и просит его прийти в три часа.

Андрей натянул сапоги, умылся, взял папку, заготовленную старшим писарем, даже не потрудившись посмотреть, что в ней лежит, и двинулся через пыльную улицу к высокой, чистой, стоявшей под тенью деревьев избе командира.

Высоко в небе прямо на восток шли два черных крестика. Где-то недалеко ухали выстрелы зенитных орудий, осколки разорвавшихся бризантов, тяжелые стаканы шрапнелей, отдельные пули и рваные клочки стали хрипло винтили воздух во всех направлениях.

Это была обычная утренняя порция стрельбы по аэропланам, единственное боевое действие, которое можно каждодневно наблюдать в этом глубоком тылу.

Василий, командирский вестовой, начищал большой медный самовар.

— Полковник встал?

— Никак нет, вашбродь, — без особой почтительности и не вставая заявил командирский денщик, — лежать.

— Спит или так лежит?

— А вы, вашбродь, поглядите. Там их благородие казначей.

Андрей открыл дверь и перешагнул порог большой темной комнаты. Все окна в командирском помещении были завешены занавесками или затянуты газетными листами. Солнце ползло по полу только прямыми копьеобразными полосками. В помещении стоял запах лекарств и плесени. Такие запахи застаиваются в непроветриваемых комнатах больных и особенно нечистоплотных людей.

Полковник лежал на кровати, облокотившись на сползавшую смятую подушку. Даже в полумраке можно было различить, что наволочка на подушке несвежая. Перед ним на одеяле лежало несколько игральных карт. На столике у изголовья стоял недопитый стакан с вином.

У противоположной стены на брезентовой походной койке без белья и подушки лежал на спине казначей.

Его лысая яйцевидная голова была закинута далеко назад, и в руках высоко над собою он держал две карты. Между ними посредине комнаты, поставленный на попа, стоял чемодан, и на нем, должно быть для настроения, горела стеариновая свеча. У чемодана на полу стояли недопитые и опустошенные бутылки. Ни полковник, ни казначей не обратили никакого внимания на Андрея.