— Как… офицер, поручик? — перестал грызть ногти Кольцов.

— Поручик в пехоте — значит не кадровый. Из студентов. Ничего удивительного, — перебил Скальский.

— Из студентов. Что же что из студентов? Студенты не проповедовали крайние теории, — сказал Горелов.

— Ладно уж, продолжайте лучше. Что с этим Филипповым?

— Генерал Лечицкий окружил полк верными войсками и артиллерией и настоял на том, что Филиппова и других бунтовщиков выдали.

— Где же он нашел верные войска?

— Казаки, артиллерия, гусары. Не забывайте, что наш Западный фронт разложился больше других.

— Одна сатана! — скептически заметил Перцович.

— Словом, я полагаю, что не все еще потеряно. Правительство должно найти способ обуздать разбушевавшуюся стихию. Даже в кругах Петербургского Совета уже склонны подумать серьезно над положением в армии. Но все-таки, я скажу, на правительство надеяться нам, офицерам, не следует.

— Эти паршивцы перепугаются и пойдут на попятный, — решил Скальский.

— И это, и то, что Керенский будет бояться, как бы его союзники — кадеты и здоровая часть армии — не стали бы сильней эсеров и не перестали бы нуждаться в нем самом.

— И справедливо, — стукнул по столу Кольцов.

— М-м-м-э-э, — замычал Табаков на койке.

— Приберегите энергию, — сказал Скальский Кольцову. — Может пригодиться.

— Словом, на бога надейся, а сам не плошай. Нам нужно учредить у себя ячейку офицерского союза. Посоветовать то же соседям и начать работу по сколачиванию сил.

— Верно! — закричал Перцович. — Пора что-нибудь делать.

— Я полагаю, что скоро настанет момент для действий, — таинственно добавил Горелов. — А сейчас предлагаю выбрать двоих представителей для связи с центром и приступить к уничтожению привезенных мною благ. И еще позвольте совет: до времени язык за зубами.

— Шнейдерову и Кострову — ни слова, — скомандовал Скальский.

— Почему Кострову? — спросил Кольцов.

— Костров от нас оторвался, — заявил Горелов. — У него в голове каша, но руль налево…

Делегатами избрали Скальского и Горелова. Когда Табаков проснулся, офицеры бушевали, как в провинциальном полковом клубе. На гитаре уже лопнули две струны. Побывав на воздухе, Табаков сел опохмеляться. Послали за другими комитетчиками. К утру все были на ты. Только Скальский ушел в свою батарею, одиноко шагая между пнями и стегая тонким проволочным стеком придорожные травы и цепкие кустарники.

Газеты стали центром жизни в офицерских палатках. За газетами ездили по очереди в Полочаны. Посылали вестовых в соседние батареи. Читали вслух. Ждали предчувствуемого.

Должны же разразиться события! Но где и как они начнутся — никто не мог бы ответить на этот вопрос.

Андрей так и не оказался в курсе офицерских дел. Архангельский шепнул ему, что Горелов и Скальский связаны с офицерским союзом. Но Андрей почти ничего не знал об этой организации и потому не обратил внимания на его слова. Сам Горелов многозначительно заметил, что обстоятельства вскоре принудят Андрея выбрать окончательную позицию. Но Андрей не видел в эти дни ничего, кроме волнующегося вокруг него человечьего моря, утихомирить которое, по его мнению, больше не был в силах никто.

Если бы в стране была армия в сто — двести тысяч, даже в семьсот тысяч, как на полях Маньчжурии, ее можно было бы распустить, постепенно заменить другою. Теперь же на фронте — пять миллионов солдат и в тылу, вероятно, восемь — десять. Это — вооруженный народ. Все взрослое поколение под ружьем. Революционное брожение этой огромной массы людей, как бы к нему ни относиться, — это не болячка, не заболевание, это какой-то процесс, в котором или переродится, или сгорит все тело. Никак нельзя себе представить, что солдатское море успокоится само собою, войдет в привычные берега. Говорят, волны в бурю можно усмирить, вылив на них большое количество масла. Но единственное масло, которым можно успокоить это человечье море, — это мир. Но мира не хотят те, у кого в руках власть. Мира не хотят ни союзники, ни германцы. Только глупец может думать, что все утихомирится само собою. Все это ясно, но есть и много неясного. Ему предстоит во что бы то ни стало понять этих людей, которые до сих пор казались однообразными соснами в бесконечном лесу, а теперь вдруг стали делать историю. Поэтому он спокойно отнесся к намекам Горелова, а сам лихорадочно искал сближения с солдатами и офицерами всех партий и настроений, стараясь уловить главное, без чего собственные мысли не могли сложиться в систему.

Он ездил в Полочаны, в Молодечно, заходил на различные открытые собрания и даже собрался в Минск к Алданову, который проходил здесь курс летчиков-наблюдателей.

Алданов уже совершил два боевых полета, овладел, по его словам, искусством наблюдателя и готовился к возвращению на батарею.

— Нехорошо все-та'и летать на наших аппаратах, 'а'ой хлам нам спус'ают союзнич'и. На днях прибыл ' нам французс'ий истребитель. Видели? Вот это машина. Двести двадцать с'орость. А 'огда я вот летал ' немцам, душа в пят'и уходила. Немцы и справа, и слева. Вьются, подлецы. От разрывов пестрит в глазах, и ты, 'ажется, ни с места. По'рутились и пошли назад, — 'а'ая это развед'а?

О настроениях в Минске и собственных впечатлениях говорил с неохотой.

— Боюсь, Андрей Мартынович, нам предстоят большие разочарования.

Андрей рассказал о Горелове и Скальском.

— Этим легче… У них просто: вперед не проехать — вороти назад. Но ведь и это не так лег'о…

— Значит, остается — вперед? Во что бы то ни стало вперед, — обрадовался Андрей.

— 'уда же вперед? ' большевизму? Боюсь, что это не путь. Большевизм — это азиатс'ое тол'ование Мар'са. Это се'та. История знает та'ие вещи. Это тупи'и о'оло больших улиц. Они могут сбить с тол'у. Вспомните Савонаролу, Бабефа. Последователи та'их обреченных учений падают жертвами. Им даже памятни'а не поставят, 'то-нибудь напишет роман…

— Но ведь они только улавливают настроения миллионов? — стараясь скрыть раздражение, спрашивал Андрей.

— Минутные настроения. Проходящие, полусознательные…

— Так что же, по-вашему, будет?

— Вы вот, я вижу, не знаете. А за мной 'ак будто права на 'олебания не признаете. Погодите, дайте оглядеться. Ведь это все новое, запутанное, 'то же ждал?

— Ну, а у вас тут спокойно?

— Мине' бурлит. Самый болыпевистс'ий 'омитет… из фронтовых. Но у нас в ш'оле и в летных частях спо'ойнее. Есть брожение, но в меру. Много справедливого. Требуют новых самолетов. Требуют отыс'ать виновни'ов по'уп'и французс'ого хлама… А та' ничего. Все-та'и и народ отборный, многие своей охотой… Это не пехота. А все-та'и я сбегу на батарею. Привы' ' своим…

По возвращении Андрея на батарее был получен приказ — в случае возобновления братания стрелять по немецким окопам. Приказ сразу стал известен солдатам и был подвергнут обсуждению на общем собрании при первой батарее.

Командир дивизиона накануне был отозван на формирование тяжелых батарей ТАОНа, и приказ зачитал Скальский. Он читал так же, как читал приказы на поверках перед строем, в казармах и на фронте десятки лет. Затем он сложил вчетверо бумажку, засунул ее за обшлаг кителя и повернулся к своей палатке.

— Ну так обсудим, товарищи, — предложил Табаков.

— Я обсуждать приказы не привык, — остановился Скальский. — Я первым делом солдат. Для меня приказ той власти, которой я присягал, закон.

— А для чего же народ собравши? — растерянно спросил Табаков.

— Это ваше дело. Я не в силах запретить вам обсуждение приказа, но предваряю, что противному решению собрания я не подчинюсь. Почитаю долгом сказать, что сейчас особенно нужно вспомнить о дисциплине. Разгром Седьмой армии показал, что бывает с частями, утратившими дисциплину. Если в дивизионе найдутся чины, которые откажутся подчиниться приказу, то я потребую от высшего командования крутых мер. — Потрясая сложенным листком, Скальский поднялся на цыпочки: — Зачинщиков — под суд! Верные части заставят бунтовщиков признать порядок.