Уже допивая второй стакан, он обернулся к Андрею и сказал:

— А вы передайте этому вашему Гуляеву, что если он еще раз соизволит пожаловать ко мне домой, я его пущу так… — Он выбросил перед собой кулак с такой энергией, что Кельчевский отодвинулся на скамье подальше. — Извините, Казимир Станиславович, — сказал он. — Такая сволочь!

— Что же вы ему самому этого не сказали? — зло спросил Андрей. — Такой же мой, как и ваш.

— Вы же заигрываете с этой сволочью, — сказал Кулагин. — Вам и карты в руки.

— Да, уж берите на себя миссию примирять и улаживать. Это теперь легче, чем командовать, — сказал Лопатин. — Теперь, собственно, вы — командиры, — показал он пальцем на Андрея и Иванова. — Мы отходим в сторону. Печать у вас, вот вы и ведите все дела.

А Гуляев — это еще не худшее. Подождите, еще не такие коноводы появятся.

Оба, и Кулагин, и Лопатин, поднялись и вышли. Кельчевский стал собирать со стола папиросы, спички, портсигар…

Андрей вышел с Ивановым. Поручик шел по улице, сутулясь, изогнув высокие плечи. Сапоги его пылили, но он не замечал и, все так же улыбаясь, глядел на серые щербины разбитого войною шоссе.

Его превращение в политического агитатора и вожака казалось Андрею непостижимым. Нелюдим, чудаковатый во всем — и в игре в карты, и в манере командовать, всегда неровный с людьми, читающий книги со сто четырнадцатой страницы до середины, а потом с начала, отказывающийся годами от отпуска, не получающий на фронте ни одного письма, о чем сообщает всегда с улыбкой наивного хвастовства, и вдруг он — центр солдатской массы, которую всколыхнула революция. Из столоначальников в поручики, из поручиков в социалисты!

— Лопатин-то — стервец какой, — обратился вдруг к нему Иванов. — В сторону отходит. А потом и вовсе увильнет. Нет, надо его пришить к делу.

— Мне казалось, что офицеры теперь сочувствуют революции, — сказал Андрей. — После распутинщины, после развала фронта ропот среди офицерства достиг высшего предела. Даже кадровые — и те… А теперь я вижу, что это не так.

— Беспринципный народ, — заметил Иванов. — Сами не знают, чего хотят. Или молчальники, или кретины. Никаких теоретических знаний. Революция всех их застала врасплох.

— Правду сказать, я никогда не подозревал, что вы сами придерживаетесь таких крайних взглядов.

— Я убежденный эсер и вступлю теперь в партию. В Романи уже есть наша организация. И Керенский перешел к эсерам. Эсеры — крестьянская партия, и она легко поведет за собой солдатские массы. Ведь солдаты — это крестьяне. Из десяти — девять, а то и больше. Я вот получу эсеровскую литературу — дам вам. Я отправил письмо в Петроград, мне пришлют и книги, и брошюры.

— Спасибо. Я никогда не читал систематически по политическим вопросам.

— Теперь придется почитать. Солдаты к вам придут с вопросами. Вы знаете, чем они сейчас интересуются? Вы думаете, так вообще, о планетах да о кометах? Как раньше? Нет, батенька, больше всего по аграрным вопросам, о земле. Это сейчас — самый серьезный вопрос. Как же вы будете отвечать, не зная существа дела и постановки проблемы? Ну, а на этот счет эсеровская литература, как известно, лучшая. Аграрный вопрос — краеугольный камень всего нашего учения.

— Об этом вы и говорите с солдатами?

— Да, большей частью. Их прежде всего волнует, получат ли они помещичьи земли.

— Тогда я понимаю, почему они не оставляют вас ни днем, ни ночью.

— Ну, конечно же! — снисходительно улыбнулся Иванов.

Выборы комитета происходили без всякой подготовки, демократичнейшим, хотя и не лучшим из всех путей.

Нужно было избрать девять человек из среды солдат и офицеров. Никто из выборщиков не знал, как нужно производить выборы. Не знал и председатель, поручик Иванов.

— Студентами мы кого-то там выбирали в землячествах, и вообще… а как это делалось, черт его знает, вылетело из головы, — шепнул он Андрею. — Давайте наметим список, — предложил он собранию. — Будем голосовать списком. Если окажется больше девяти кандидатов, будем голосовать каждого в отдельности. Только долго это. Лучше бы как-нибудь попроще, — прибавил он, улыбаясь золотой челюстью. — Как? Все согласны?

— Согласны! — крикнули несколько голосов.

— Ну, давайте кандидатов. Кого хотите выдвинуть в комитет? Называйте фамилии!

— Поручика Иванова! — крикнул Луценко.

— Прапорщика Кострова! — из другого угла предложил Гуляев.

— Гуляева предлагаю! — сказал Иванов.

«Теперь мне нужно назвать Луценко, — подумал Андрей, — и будет кадриль в танцклассе». Он осмотрелся и назвал Кашина, самого молодого, самого независимого из писарей.

— Луценко! — крикнул кто-то из задних рядов.

— Полковника Лопатина! — переминаясь с ноги на ногу, сказал каптенармус Фалалеев.

— Верно! — крикнули два голоса из рядов.

Иванов как-то не сразу — сначала перекинул несколько раз в пальцах карандаш, — осматриваясь, сказал:

— Ну так я записываю кандидатом командира дивизиона полковника Лопатина.

— Просим, просим! — раздались голоса.

— Поручика Кельчевского! — сказал Гуляев.

Не сразу, постепенно появились в списке еще две солдатских фамилии: ездового Мыи и разведчика-ординарца Крутькова.

— Крутьков — девятый, — предусмотрительно заявил Иванов. — Еще будем называть или, может быть, хватит? Достаточно?

— Достаточно! — махнул рукой Гуляев.

— Ну, ты, Парфеныч, сиди. Ты назван — в этом деле голоса не имеешь, — шутливо бросил ему Иванов. — Так как же, ребята, хватит?

— Достаточно! — сказал кто-то из угла.

— Тогда давайте, может быть, так… Кто против названных кандидатов? Ну, хотя бы какого-нибудь одного из них? Давайте проверим.

Солдаты молчали.

— Значит, нет? Ну, тогда кто за весь этот список? Вот я прочту вам его еще раз. — Он зачитал фамилии. — Значит, четыре офицера и пять солдат. Ну, кто голосует за список? Как будто все, — довольно смеялся Иванов. — Тем лучше. Ну, я не буду считать. Давайте — кто против? Никого. Великолепно. Комитет считается выбранным. Позвольте мне сказать вам несколько слов, и мы на сегодня закончим собрание, а завтра соберем первое заседание комитета. За ночь соберемся с мыслями. А сейчас я вот хотел сказать, что у нас, товарищи, выборы прошли хорошо. Так вот, по-моему, и должны происходить выборы в организованной военной части, которая стоит на фронте. Солдаты оказали доверие офицерам. Все фамилии офицеров были названы солдатами. Офицеры голосовали за солдат. Я уверен, что офицеры, которые вошли в комитет, будут не за страх, а за совесть работать на пользу нашей великой родине, которая сбросила с себя иго Николая и распутинщины. Нас, товарищи, режим проклятого Николая не приучил к общественности. Многие думали, что русский народ и вообще неспособен к свободе, что после революции сразу начнется анархия. А вот, оказывается, мы и не учась понимаем, как нужно идти к новому порядку, к Учредительному собранию, как согласием и делом нужно защищать свободу. Да здравствует свободная русская армия, которая без царя сумеет защитить свою страну!

Иванов поднял кверху руку. Во время речи он постепенно наклонялся над столом, и теперь голова его в иконописном ореоле волос как бы отделилась от туловища и висела над передним краем стола.

Солдаты закричали «ура», и опять начались поцелуи.

Кто-то запел «Марсельезу» по-русски, но его не поддержали, и голос смущенно смолк.

— А знаете, в общем с ними нетрудно. Все, что угодно, можно провести, — уже в столовой говорил Иванов.

— А вот вы проведите отмену приказа номер один, — предложил Кельчевский.

— А это и не требуется. Нужно научиться с ними работать в новых условиях. Вот теперь еще откроем школу грамоты… Адъютант поможет.

Лопатин, не сказав ни слова, ушел к себе.

— Полковник, видимо, не очень осчастливлен избранием, — засмеялся Иванов.

— Зря вы его в это дело впутали, — заметил Кельчевский.

Вечером Лопатин вызвал к себе Иванова и Кострова. Он ходил из угла в угол в туфлях, и ослабевшие штрипки галифе болтались на его тонких, не по массивному телу, щиколотках.