— Офицерству пора бы подумать о своей позиции, о событиях, — сказал вдруг Горелов.

— То есть как о позиции? — словно проснувшись, спросил Кольцов. — Какая позиция?

— Солдаты, и те в партии вступают, — продолжал, не отвечая на его реплику, Горелов, — а офицеры, как кудрявые барашки, бегают по полю под небом, не заботясь, будет ли гроза или вёдро.

— Что вы всё на офицеров? — выпалил Кольцов. — Офицеры, офицеры. Что, революцию офицеры затеяли, что ли? Не понимаю я.

— Ну, не понимаете, и не надо, — грубо вставил Горелов. Он поднялся. — Слушайте, Перцович. Мне нужно с вами поговорить конфиденциально, по частному делу… Я, собственно, за этим к вам и заехал.

Перцович положил кожаный порттабак в карман и поднялся. Звеня шпорами, они вышли в лес, пронизанный отсветами костров.

— Секреты завелись, — бурчал, укутывая голову одеялом, Кольцов. — Тоже выискался образец доблести и дворянства! Из вяземских купчиков. Десяток книг прочел и ломается!

— Он в кадетскую партию всех агитирует, — сказал Архангельский.

— Скажите, — удивился Зенкевич. — А я думал, он эсер или эсдек. А он кадет. Значит, он левый?

Никто не помог его недоумению…

Петр видел, как из палатки офицеров вышли Горелов и Перцович и, не выходя на дорогу, пошли прямо в лес. Ординарец повел вслед лошадь Горелова.

Петр тихо побрел вслед за офицерами. Офицеры шли медленно, оживленно о чем-то беседуя. Они обошли восьмидюймовую батарею и подошли к бивуаку первой. В командирской палатке светился яркий огонь. У входа стояли верховые лошади. По-видимому, у Скальского были гости.

Горелов и Перцович прошли в палатку и аккуратно задернули за собой полог. По теням, которые откладывались на тонких полотнищах, можно было судить, что палатка уже полна народу.

Петр прошел к блиндажам и вызвал Орлова, орудийного фейерверкера и комитетчика. Он отвел его в сторону и, взяв крепкой рукой за пояс, спросил:

— Чего это у вас офицерье собирается?

— А что?

— А что? А ты посмотри, полна палатка.

— Ну, так что-нибудь, — лениво зевая, говорил Орлов.

— Нет, ты брат, все-таки не зевай. Смотреть за офицерами надо…

— Что ж, я в палатку-то не полезу.

— А часто они?

— Что?

— Собираются.

— А кто их знает.

— Слушай, Орлов… Я вот жду все время, что офицеры что-нибудь выкинут… Не может быть, чтобы им революция по вкусу пришлась.

— А что же они могут? — снисходительно улыбнулся Орлов. — Вы, большаки, и кустов боитесь…

— Сейчас ничего, но могут сготовить какую-нибудь штуку. Словом, ты, парень, гляди в оба. Хочешь «Окопную правду»? — спросил он, вынимая из-за пазухи смятый газетный лист.

— Давай, давай! — оживился Орлов.

— Ребятам передай. Вообще пусть по рукам гуляет.

— Не залежится. Ладно, — сказал фейерверкер, пряча газету в записную книжку, которая легко ушла в раструб сапога.

— Ты хоть и эсер, а парень добрый! — хлопнул его по плечу Стеценко.

На повороте большой дороги, из-за частых стволов выходили всё новые толпы и цепочки серых людей с папахами назад, набекрень. У многих на руках — повязки, знакомые розово-белые куколки, первые вестницы боя. По настилу из прыгающих бревен катились санитарки. Утро пробивалось на дорогу еще косыми, до неправдоподобности розовыми лучами, превращая кору сосен и зелено-желтую бахрому хвои в декоративно разрисованные полотна. Этот невероятный лес, насыщенный людьми и орудиями, походил на балаган-панораму, которая вдруг завертелась сложной каруселью.

Среди раненых шагают здоровые. Они идут, покуривая, часто присаживаясь у корневищ чудовищных сосен, видимо не зная твердо, что им делать. Иногда деловито проходят какие-то партии людей, нагруженных странным, не военным добром. Эти идут твердо, показывая из-под ворохов решительные курносые и острые лица. Они правили кратчайшим путем на выход из леса, пренебрегая казацкими заставами и слухами о репрессиях, которые грозят всем самовольно ушедшим с фронта. Винтовки волочились на буксире, прыгая по бревнам.

Где в немецких позициях они умудрились раздобыть эти пестрополосые матрацы, офицерские одеяла, груды палаточного материала, чемоданы, седла, саквояжи, термосы, примусы и даже настольные лампы?!

Артиллеристы шпалерами стояли у придорожной канавы, провожая пехоту шутками и насмешками.

На рассвете была произведена еще одна атака. Теперь из окопов возвращались полки, только накануне поздним вечером прошедшие лесными тропами на позицию.

На батарее еще не знали исхода новой атаки. На фронте пулеметы продолжали ровную строчку в шумной трескотне ружейных залпов. Минометы глубоко вздыхали то на одном, то на другом участке Кревского фронта. Солдаты говорили разное. Больные и возницы санитарных двуколок подтверждали, что атака состоялась. Конные ординарцы, идущие на резвом аллюре, не снисходили до рассказов. Своих на наблюдательном не было. Вся тяжелая артиллерия молчала, только несколько легких батарей посылали шумные очереди куда-то далеко в тыл германцам, должно быть по тяжелым батареям.

Горелов опять пришел на батарею и предложил Андрею идти в окопы. Андрей надел портупею, и теперь они оба шли по дороге.

— Вот чего добиваются большевики, — сказал вдруг Горелов Петру и пальцем показал на солдата, изнывающего под тюком матрацев.

Петр стоял, прислонившись спиной к дереву, с руками за спиной.

— А вы где-нибудь читали, что большевики призывают к этому? — спросил он насмешливо. — Это — ваша наука. Но если говорить правду, лучше тянуть матрацы, чем крошить друг друга. — Он отвернулся.

В это время из лесу вышла, окруженная караулом, партия германцев.

— Пленные? — удивленно крикнул кто-то из артиллеристов. Рокот голосов пошел по дороге. На голоса выбегали из лесу новые люди.

— Гляди, германцы! — удивлялся телефонист Сонин.

— Из-под Крево? Значит, наши работают.

Даже пехотные останавливались и выжидательно пропускали длинную колонну мимо себя. В первом ряду шел великан в светло-сером сукне, широкоплечий, грузный, нескладный, видимо мягкий, как перина. На полном розовом лице смешно и наивно торчали большие золотые очки. Он шел, припадая на одну ногу.

— Сволочей набрали, — сказал, вдруг останавливаясь, маленький пехотинец с мешком.

Эти слова неожиданно нашли отклик.

— А перебить их туда-сюда, гроб, душу… и делу крышка! — сказал ровно, без злобы какой-то бородач.

Маленький солдатик, неожиданно для всех, подкатился к великану и пятерней снес с его переносицы очки, а другой рукой ударил в брюхо.

Великан остановился, беспомощно выставил ладони вперед, но сразу же закрыл ими зардевшееся лицо. Он полагал, должно быть, что пришел его последний час.

Среди немцев поднялся ропот. Но колонна и теперь стояла, не нарушая рядов. Караул ничего не предпринимал в растерянности.

Маленькому хулигану понравилась его выходка.

— Ах ты, стерва! — Он еще раз ударил по лицу великана и в ту же минуту отлетел в яму. Петр, внезапно сорвавшись с места, отбросил солдата и подал немцу упавшие в песок очки.

Рассвирепевший солдатик хотел было броситься на Петра. Уже поднимаясь с земли, он осыпал его руганью.

Пехотинцы, побросав свои ноши, окружили артиллериста.

— Ты что, шкура, лапами мотаешь? — закричал один.

— Бей его! — поддержал другой.

Солдатик уже наступал, неся впереди кулачонки.

Петр не двигался с места. Артиллеристы не знали, идти ли им на помощь товарищу или ждать, что будет дальше.

— Брось, ребята, — раздался с легкой хрипотцой голос Петра. — Чего взъелись? Сами на фронте братаетесь, а тут вдруг с безоружным войну затеяли.

— А тебе, сука, жаль, что братаемся? Это вы, барбосы, шрапнелью по нас жарите? — кипятился бородач.

— Ты угол-то нашил? Покажи, сволочь. Ударничек!

— Я тебя ударю по сопатке.

— Изобьют его, — сказал Андрей. — Надо выручить.