Выискивающим взглядом он шарил по перрону, за наклонившимся станционным забором. Сидя прямо на земле, здесь закусывали земляки или однополченцы. Подойти попросить было стыдно. Какой-то солдат мял в руках краюху хлеба, неодобрительно ее рассматривая. Андрей спросил, не продаст ли кусок. Солдат потребовал три рубля, недоверчиво поблескивая глазами.

Торг состоялся, и солдат скрылся в вокзале. Непропеченный кусок черного теста тянулся, как заварная галушка. Жевать его было невозможно. Андрей проглотил липкий комок и швырнул остаток через забор, браня интендантов.

На путях стояли два эшелона. Перрон серел асфальтовой пустынькой. Несколько человек суетливо бегали по станции, то и дело ныряя в двери.

Коменданта на месте не было. Андрей нашел его у одного из эшелонов.

— Фонопоры взяли? — кричал он в окно вагона. — Обязательно. Значит, я сяду — и конец… Какой тут дивизион, какой штаб дивизии? — закричал он в ответ на вопросы Андрея. — Ничего давно нет. Вот отойдет этот эшелон, и станция полетит вон туда. — Он указал на небо. — Поняли? — Взрыв станции, порученный ему одному, делал его в его собственных глазах значительным человеком.

Будет о чем рассказывать внукам. (Внуки ведь будут барахло. Вот мы — это люди. Какие дела!)

— По какой дороге советуете мне искать штаб или часть? — настаивал Андрей.

— Вот чудак, где же вы будете ее искать? Ведь станция сейчас взлетит.

Он был уверен, что взлетит станция — и все кончится…

Андрей вернулся на перрон. Теперь здесь одиноко торчал последний эшелон.

За семафором ввинченными в ночь рубиновыми винтиками таяли красные огоньки уходившего состава.

Теперь и Андрею показалось, что за станцией — конец всему… Вся жизнь, все привычное течение вещей где-то на взорванном мосту пучком изломанного железа обрывается в ничто…

За станцией на шоссе громыхали кованые колеса военных ходов и фурманок.

Андрей отправился туда. В темноте шли перед ним упряжки и нестройные группы пеших людей. То там, то здесь, на возах, на лафетах вспыхивали огоньки папирос. Дождь то начинал сеять мелким решетом, то прекращался. Размешанная отходящими частями грязь позволяла двигаться только по самому горбу шоссе. Солдаты прыгали через лужи у самых колес, помогая прыжкам привычной, злобно выплевываемой руганью.

— Какой части? — спросил Андрей наудачу.

Ответ прозвучал раздраженно и грубо.

Андрей повторил вопрос через несколько минут так же наугад, в темноту.

Оказалось, часть соседнего корпуса.

— А где Третий Кавказский?

— Тот уже ушел, — сказал кто-то на возу.

— Ты яво слушай, — перебил пехотинец, перекидывая винтовку с плеча на плечо. — Он тебе скажет! Третий пошел правее, а куда — разве разберешь?

На станции по-петушиному прокричал паровоз.

Андрей помчался к станции.

Оказалось, паровоз отправился за водою.

Опять на шоссе. Опять гремят мимо повозки, орудия.

Части все чужие. Изредка попадаются соседи. Подмывает пристать, идти вместе, до случайной встречи со своими. Но усталость уже переросла терпимые пределы. Хотелось присесть под забор, хотя бы в грязи, лишь бы прислонить спину. Разве отдохнешь в чужой части, да еще на походе?

Каждый гудок паровоза бросает Андрея на пути, на которых застыл, недвижен, этот последний, давно переполненный людьми эшелон — готовая незаметно исчезнуть надежда. Иначе, если не найдешь части, шагай по шпалам, да и то если не взорвут по пути мосты.

Но вот в вокзале оживление.

В пустой зал, из которого вынесено все, кроме тяжелых станционных скамеек, врывается группа веселых, смеющихся людей.

Их веселье здесь, на краю света, над обрывом в неизвестное, кажется пробуждением от сна, которым были связаны все движения.

Один из них несет длинный предмет, затянутый в чехол. Нетрудно догадаться — это полковое знамя.

— А где ваш полк? — спрашивает Андрей.

— Полк пока еще позади. Знамя, братишечка, теперь с полком не гуляет.

У фельдфебеля усы как у того унтера с четырьмя Георгиями, который обошел все иллюстрированные журналы. На груди два креста, две медали. В глазах — хитринка штабного удачника из маленьких.

— Это при Австерлицах со знаменем в бой ходили. Теперь давно уже все русские знамена были бы у немцев, а все немецкие — у русских.

Его товарищи понимающе хихикают просвещенной шутке старшего.

— Так что знамя свое мы бережем, — похлопал он покровительственно рукой по холсту. — Пошли, ребята! — И группа людей, искупавшись в электрическом свете вокзала, гуськом втянулась в темноту дорог.

Теперь Андрей уже не метался между станцией и шоссе. Раз идут знаменитые команды и тяжелые артиллерийские части — значит, линия фронта еще далеко.

Проходили ночные часы. Сгущалась темнота. Дождь замешивал тесто полесской грязи. Кричали ранние петухи, и еще зачем-то громче кричал паровоз последнего эшелона.

Андрей упорно выжидал у дороги какую-нибудь часть своей дивизии, лучше бы всего — батарею той бригады, с которой работал его дивизион.

Два-три солдата потолковей уже уверяли его, раскуривая махорку и при свете спички вглядываясь в лицо собеседника, что 21-я дивизия подалась вправо.

Тогда Андрей решил идти с первой же частью своего корпуса.

— Какой части? — в сотый раз бросал он во тьму.

— Двадцать первая парковая.

Это был парк той бригады, с которой двигался дивизион.

— А где офицеры?

— А вон впереди, в плащах.

Андрей рванулся вперед и сейчас же застрял в грязи по колено. Из тьмы на него катился темным пауком зарядный ящик, и, вырывая с усилием ноги из грязи, Андрей спрыгнул в канаву, упустив из виду фигуры людей в островерхих капюшонах.

— Куда преть, мать твоя богородица? — закричал вдруг над головой резкий голос. — Не видишь — канава? — Голос принадлежал, по-видимому, офицеру. Пачка заготовленной еще с юнкерских времен ругани шрапнелью рассыпалась и оборвалась неоконченная. Уже впереди мелькнул золотистый кружочек папиросы.

— Левее, левее! — закричал еще один голос, и тогда оба эти голоса, и офицерский, и солдатский вместе, показались странно знакомыми.

— Какой части? — крикнул Андрей, хватаясь за стремя второго всадника.

— Берегись, берегись! — крикнул всадник, то утопая, то поднимаясь из грязи. — Отдельный тяжелый.

— Багинский! — закричал Андрей.

Это было настоящее счастье!

— Костров! Ваше благородие, — закричал он, — вольноопределяющийся Костров пришли!

Андрей тащился теперь из последних сил по липкой грязи, держась за стремя Багииского, как потерпевший крушение держится за подвернувшийся обломок.

Кольцов подъехал и на ходу несколько раз пожал руку. Он хотел показать, что рад.

— Выздоровели?

— Почти.

— Ну, кройте в двуколку. Где Шишка, не знаю, кто-нибудь уже ездит. Потом разберемся.

— А мы боялись, что пропадете, очень плохи были! — кричал он откуда-то впереди.

Мимо, не задерживаясь, катились тяжелые ходы знакомых гаубиц.

Багинский отстал и показал Андрею санитарку. Там под шинелью Андрей пригрелся и заснул.

На рассвете, видимо на остановках — санитарка все еще, казалось, покачивалась и прыгала по камням, — подходили Дуб, Кольцов, разведчики, телефонисты.

Все спрашивали, где был, как нашел часть. Рассказывали о сражении при Картуз-Березе, где двоих батарейцев ранило. Говорили, что нет снарядов, ящики идут пустые. Что немец не напирает, но части без патронов, а многие и без людей, идут не останавливаясь.

— День стоим, день идем.

— Куда же мы придем?

Андрей вспомнил, что присяжный оракул, Михайловский из «Русского слова», говорил уже о линии Днепра и Березины. Он молчал, не желая лишать бодрости товарищей.

Самому ему казалось, что фронт на Березине и на Днепре — это уже настоящий разгром. Это потеря кампании.

На Шаре фронт остановился.

Остановился неожиданно для всех.