Уже второй раз попадалась на пути петляющая многоводная Шара.

В первый раз под мостом клубились серые воды вздувшейся от дождя реки. Здесь, казалось, можно было остановиться. Впервые после Буга широкий водный рубеж мог облегчить оборону, надолго задержать врага. Здесь можно было держаться, пока подвезут снаряды, патроны, подведут маршевые роты. Здесь правый, высокий берег достался бы русским. Болотистые луга полесской весною превратились бы в ловушку для немцев.

В лесу за Шарой выкопали рассчитанные надолго, глубокие блиндажи.

Тяжело и медленно падали, шумя вершинами, высокие, как колокольня, сосны. В чащу молодых елей и кустов сверху врывалась зеленая буря. На умятой дороге на пружинах ветвей качался прямой, как рельс, желтый ствол. Номера очищали перед батареей площадь обстрела. На плечах носили смолистые бревна, красноватые, с крепким ароматом свежесрезанного леса. Топорами легко и ловко сносили сучья и гибкие, упрямые, напоенные терпкими соками ветви.

Батарея походила на лесные разработки, солдаты — на мирных лесорубов.

Ночью пришел приказ об отходе. Нужно было передвинуться на тридцать пять километров по шоссе к востоку.

Когда вытягивались из леса, далеко над впадиной шоссе прошумел взрывом, метнулся пламенным платком в облака деревянный мост.

Эту позицию покидали с особенно тяжелым сердцем. Раз даже такой водный рубеж не защищают, не пытаются удержаться на нем хотя бы три дня — значит, армия катится, не имея в себе больше никаких сдерживающих, организующих сил.

Откуда-то пришел слух, что позицию намерены были защищать, но не то на севере, не то на юге прорыв, — и вот отход, опять отход…

— Сколько леса крушили да зря портили, — не успокаивались солдаты, все почти из степных краев.

— Нам бы богачество такое. Хоромы бы построили.

— И то, каждая ведь часть рубит и рубит, и каждый день рубит, на каждой позиции, — приговаривали солдаты.

Гибель красавиц сосен печалила этих оторванных от своего двора оренбуржцев, хозяйским глазом оценивающих лес с точки зрения крестьянской пользы, хотя богатства эти были — далекие, чужие полесские чащи.

Когда теперь еще раз вильнула на пути уже узкая, почти у истоков, Шара, части, перейдя небольшой покосившийся мост, стали на бивуаки в расчете на скорый дальнейший отход.

Здесь, все так же на северо-восток, рассекая поля, леса и лужайки, прямое, как на чертеже, шло Московско-Брестское шоссе. Оно с германской стороны сбежало к реке и входило в воду досками и бревнами сокрушенного динамитным патроном моста.

За рекой отлого открытой панорамой поднимались места, где засели передовые отряды немцев.

С востока подходили к реке леса с частыми полянами, просеками и даже запаханными полями. У самого берега было пустынно. Пески спускались в болотистый луг. На желтых буграх отдельные сосны, с ветвями чуть ли не до земли, стояли на страже лесных массивов.

На батарею подвезли снаряды, и она должна была принять участие в бое.

Орудия, выпряженные, но еще не поставленные на места, утонули в зарослях, в глухой чаще леса. Номера уже крушили деревья…

По всему берегу не было никаких строений, не было высоко поднятых холмов — наблюдателям оставалось либо по-птичьи ютиться на вершинах деревьев, либо идти в окопы.

С такими сведениями Андрей мчался один на батарею.

Шишка размашисто клацала копытами по булыжнику. Шумел в ветряных волнах придорожный лес, в котором скрывалась вся русская артиллерия. По шоссе била одинокая немецкая пушка. Германский фейерверкер смотрел на хронометр. Снаряды рвались с точностью раз в три минуты.

Первые гранаты легли у самого фронта. Затем над опушкой леса, где, слегка забросав орудия ветвями, легкомысленно стала легкая батарея, просвистала шрапнель.

Взрывы как будто приближались к Андрею.

«Как игра, — подумал он, ритмически поднимаясь и опускаясь в седле. — Сойдемся ли мы в одной точке одновременно со снарядом?»

В это время над головой прошел напевный свист гранаты. Она остервенело рявкнула в ста метрах впереди на мостовой, и из-под клуба дыма лениво выползла неглубокая яма.

Кухня как ни в чем не бывало подвигалась навстречу, к месту разрыва.

«Что же, я хуже кашевара?» — подумал Андрей и на той же легкой рыси двинулся вперед.

Шишка, косясь и прядая ушами, обежала свежевырытую яму.

Снаряд прогудел опять и басисто кракнул впереди. Уже не на шоссе, но сбоку. Как раз там, где шли с проводом два телефониста.

Земля закурилась белым облаком, и из него вырвался и понесся навстречу Андрею обезумевший человек. Он держал в руке, не бросая, желтый ящик телефонного аппарата с ремнем, бежал, припадая на одну ногу, и громко стонал.

Его товарищ лежал около ямы.

Шишка горячилась и рвала поводья задранной кверху мордой.

Уже нависал новый снаряд, и Андрей проскакал мимо лежащего тела, заметив только, что солдат был изуродован и недвижен. Кусок шинели валялся в стороне. У трупа лежало что-то мягкое, красное, змеившееся из-под рубахи…

На этот раз разрыв кракнул весенним громом, какой взрывается иногда над самой крышей так, что стекла танцуют в окнах и старухи крестятся на углы.

Лошадь взвилась на дыбы и сейчас же деревянно упала на передние ноги. Вихрем обожгло виски, и сейчас же дымное облако на секунду обняло Андрея и голову Шишки. Но лошадь вылетела из дымной пелены и понесла. Нога Андрея неистово задрожала и потеряла стремя. Он несся, держась только судорожной хваткой всего тела, забыв о кашеваре и о телефонисте с разорванным брюхом.

Шишка, вся в мыле, принесла его на батарею.

Офицеры, стоя с папиросами и тарелками в руках, закусывали над ящиками вместо столов. У одного из ящиков сидел казначей, седенький старичок, перед ним коробилась ведомость. Он выплачивал жалованье господам офицерам.

Кольцов из солдатской манерки хлебал щи.

— Что с вами? Что вы таким чертом? — закричал Дуб, пряча в карман пачку кредиток.

Шишка стала как перед стеной и вся дрожала.

Андрей слез и молча стал осматривать лошадь.

Офицеры подошли, гладили руками ее мокрые вздрагивающие бока. Вдруг Шишка ударила ногой, вскинула голову и показала желтые зубы.

— А, вот, — сказал Кольцов. — Пустяки! — И пальцем хотел выковырнуть сочащийся красный осколок. Но лошадь не далась. Пришлось отправить ее к ветеринару. В ее крупе оказался один большой клочок стали и несколько мелких осколков, почти дробинок.

— Ну и несла ж меня! — сказал Андрей.

— Стегануло снарядом — понесет!

— Как это вас?

Андрей рассказывал. Показалось чрезвычайно важным указать, на каком именно расстоянии от него, от крупа лошади разорвался снаряд. Хотелось припомнить хоть один верный признак того, что взрыв был рядом, вплотную… Но твердо Андрей помнил только, что облако дыма налетело на него сзади. Не удержался, сказал. Волнение вытолкнуло слова:

— Понимаете, не знаю, как не разнесло в клочки. Ведь садануло в каких-нибудь двух-трех метрах. Весь в дыму был.

— Обстреляны, — сказал офицер третьей батареи Горелов.

— Ну, он уже давно 'рещен, — стремясь сделать Андрею приятное, вмешался Алданов. — ' Георгию представлен.

— А раз так — значит, по рюмочке, — сказал капитан Мальковский, начальник парка, вместе со стариком казначеем приехавший на батарею, и стал разливать из плоской, белого металла фляги желающим.

— За конец отступления! — крикнул он.

— За то, чтобы у тебя были снаряды, а не одни тыловые анекдоты! — закричал подвыпивший Кольцов.

— За петлю всем изменникам! — решив, что скажет умное, выпалил Дуб.

— Я предпочел бы за девоче'! — легкомысленно прищелкнул языком Алданов.

— А вы за что, Андрей Мартынович, выпили бы?

— Я не пью, а если бы пил, то выпил бы за скорейшее окончание войны.

— Ну, кто же за это не выпьет, — подхватил Кольцов. — Только с победой!

— С чьей победой? — съехидничал Алданов.

— Дзинь! — пронеслось над головой, и тут же где-то впереди кракнуло в молодых зарослях. Второй взрыв последовал за первым.