Метель ушла так же неожиданно, как и налетела. Снег еще шел, но над лесом сверкнули звезды. Узор вершин обозначился на серебристо-голубых пластинках лунного неба, и Андрей поднялся в седло.

Стволы стояли теперь на виду, но дорога была погребена под снегом. Андрей опустил повод, предоставляя лошади самой искать бревенчатую мостовую. Шишка не раз на походах находила путь, когда Андрей терял направление.

Умная кобыла энергично зашагала по глубокому снегу, но бревен не было. Опасаясь зайти в трясину, где лед не выдержит, Андрей повернул назад. Ведь настил был где-то поблизости. Он долго кружил, боясь уйти в сторону от места, на котором застигла его метель, и наконец увидел на сучьях толстый штабной кабель.

Это был верный путеводитель, и Андрей поехал от ствола к стволу вдоль резко чернеющей на снегу нити.

Провод сначала вывел на дорогу, а потом и к бревенчатой хижине. У дверей курился догорающий костер, двое телефонистов допивали, сидя на бревнах, чай.

— Земляки, куда ведет дорога? — спросил Андрей.

— А тебе куда надо?

— Ну, хотя бы в штаб полка или, еще лучше, в Рафаловку.

— А ты сам откуда?

— Артиллерист я, в метель заблудился.

— Ну и блуди дальше, если ты не знаешь, куда тебе нужно.

Андрей поехал дальше, по проводу. На лесной дороге было безлюдно. Метель загнала всех в землянки и ямы. Провод скакал с сука на сук, перелетал через канавы и дороги, но штаба не было.

Провод не кружил, правил прямо, как нацеленный, и лесная просека казалась бесконечной. Когда кончилась просека — кончился и лес. Снежное поле усылало в лунные дали свои мутные, еще не улегшиеся волны. Огней не было видно на всем просторе.

Андрей рассудил, что это то самое поле, которое залегает между Рафаловкой и лесом, ведь больше нигде здесь нет открытых мест — все лес и лес до самого Пинска. А раз так, надо пересечь поле, и там будет берег реки, который выведет в деревню.

Поле оказалось таким же бескрайним, как и лес.

Дороги не было, сугробы катились голубоватыми волнами, над которыми не поднималось ни одного куста. Лошадь плелась уже усталым шагом. Где-то влево потрескивали редкие выстрелы винтовок.

Голос вышел откуда-то снизу:

— Halt! Wer geht?[12]

Выстрел щелкнул, обгоняя вопрос.

Лошадь прянула в сторону, едва не сбросив седока.

Второй выстрел грянул уже в спину.

Шишка по-заячьи, отрывистыми прыжками, одолевала те же белые волны, катившиеся по полю. Припав к шее лошади, Андрей скакал и думал о том, что у него нет даже шашки, что он забыл в избушке свой наган.

Но выстрелы не повторились.

Потом были лес и дорога, а через два часа пути нашлась в снегах и Рафаловка.

«Колбасники» уже ложились спать. Для Андрея вторично поставили самовар и постлали постель на столе, а наутро пригласили подняться на «колбасе». В «Halt» никто не поверил. Любезно подбирали русские, созвучные с немецким окриком слова, и только командир роты, рассчитав время, проведенное Андреем в лесу и поле, допустил возможность, что он мог заехать в болота на севере, где уже нет сплошной линии окопов и фронт держат отдельные, притаившиеся на кочках и буграх пикеты.

Утром в морозном океане воздуха, над лесом, над рекой, над полями, Андрей качался в глубокой корзине и по телефону вел пристрелку батареи по деревне, в которой стояли, по словам пленных, германские штабы. Для этого одно орудие подкатили под самые окопы.

В трубу были видны разрывы у деревенских халуп, но дальность расстояния не позволила видеть боевой эффект обстрела.

Это была единственная боевая операция батареи на Стыри.

Когда батарею перекинули на Стырь, все полагали, что русские перейдут в наступление. Ожидания не оправдались. В начале марта пришел приказ дивизиону идти на станцию железной дороги и грузиться в вагоны.

Опять оживление, погрузки, хлопоты, жизнь в вагоне. На узловых станциях искорки той, недосягаемой жизни.

Но самое острое, самое любопытное — неизвестно куда.

Кто-то усиленно фабриковал слухи. Говорили: дано направление на Кавказский фронт. Предполагается наступление от Эрзерума на Сивас. Другие конфиденциально сообщали, что дивизион будет брошен против выступающей на стороне Германии Румынии. Затем возникла версия — десант на Босфор. Затем — в Финляндию. Если бы можно было представить себе поход на Багдад, говорили бы, вероятно, и о Багдаде. Говорили, мечтали о том, чего тайно хотели. Что-нибудь новое, яркое, не похожее на эти месяцы тихого сидения, экономного постреливания, карт и дебошей.

Эшелоны двинулись на север. Кавказ и Одесса отпали. Оставалась Финляндия. А потом как-то забыли и о ней. Не проще ли на Северный фронт? Заговорили о Риге, о рижанках, о тукумских купаньях и рижских кондитерских.

Эшелоны миновали Минск, Полоцк, пошли на Двинск и повернули к Риге.

Итак, завтра рижские кондитерские!

Но ясным, еще холодным утром вагон застрял на маленькой станции. Прошел час, другой — эшелоны не двигались. А до сих пор батареи шли быстрее пассажирских поездов.

Рельсы, влажные от росы, тянулись в чистую утреннюю даль. Серый иней лежал на досках и на асфальте.

С юга подтянулся еще эшелон и замер.

Из окна классного вагона выглянуло лицо капитана Львова. Андрей козырнул. Капитан Львов был известен в дивизионе. Он пришел на войну подпоручиком, а сейчас один на весь дивизион имеет и Владимира, и Георгия. За ним числятся и лихость, и сообразительность. Невзирая на молодость, он окружен всеобщим офицерским уважением.

— Мартыныч, что это за станцион? — кричит он. — Неужели здесь высадка?

— Нет, не видно что-то. Отсюда фронт далеко.

— Валите к нам.

Из-за плеча капитана Львова глядит напудренное личико со вздернутым носиком. Глаза еще заспанные. Не слишком опрятные ручки тянут окно книзу. Плечики дрожат от холода.

Дуб видит Львова и по ступенькам вбегает в вагон.

— Мартыныч, пошли будить первую батарею!

У первой батареи вагон жесткий, но с купе. Командир спит в конце вагона. Дверь к нему закрыта наглухо. У дверей в коридоре вестовой надраивает сапоги.

В купе у капитана Львова — две девушки. Обе подают руку Андрею. Приветливо улыбаясь, девушки натягивают юбочки на голые колени.

Дуб решает вести разговор с девушками «как с порядочными». Ничего не выходит. И девушкам неловко, и Дуб путается. Девушки перестают улыбаться, и разговор не клеится.

— Пить будете? Петров, тащи вина. Есть еще?

— Так точно, — донесся голос вестового из коридора.

В купе вваливаются еще офицеры. Уже по четыре человека на каждой стороне. Девушки примостились на коленях. Хозяин режет кружками колбасу. Сыр крошится, ломается под усилиями Дуба нарезать по-городскому, прозрачными лепестками.

Первые рюмки выпиваются спешно, чтоб расстрелять в себе все, что сдерживает.

Львов хватает одну из девушек и бросает ее на руки Ладкову. Кубанец делает счастливую физиономию и впивается в крашеные губы. Девушка вырывается, каблучком задевает нос Дуба и попадает опять в руки Львова. Теперь девушек целуют все подряд. Когда доходит очередь до Андрея, он сжатыми губами едва касается крашеной зализанной мордочки. Но девушка берет в ладони его голову и мокрыми, пьяными губами впивается в рот. Всеобщее удовольствие, а Андрей уходит из купе, стараясь проделать это незаметно. Впрочем, до него уже нет никому никакого дела.

С чувством протеста досадно путается ненужное, невольное возбуждение. Невеселые пьяные крики остаются за дверью вагона.

Солнце уже размежевало плоскости станции, накрахмаленные серым асфальтом, на полосы света и теней.

Проносится слух: завезли не туда — придется поворачивать. Все считают долгом злобно посмеяться над «рассеянностью» тех, кто забил ненужными эшелонами эту маленькую станцию на важнейшем пути. Прощай рижские кондитерские и весеннее взморье! Подают паровоз, и эшелон первой батареи проплывает обратно к югу. В окна машут руками девушки. Капитан Львов держит обеих за плечи и, раскрыв рот, смеется пьяными глазами. На френче у него белый и красный крестики. Капитан Львов, несомненно, герой.