— Ваши солдаты удвоили наше население, беженцы его утроили, — едва повел бровями хозяин.

— Кое-какие сделки с Германией, вероятно, сказались тоже, — высоко поднял вилку полковник.

— Продавали в обе стороны… Была выгодная конъюнктура, — спокойно хрустел сухарем боярин.

— Скажу прямо — ваша страна плохо встречает своих союзников.

— Почему вы думаете, что наша страна должна радостно встречать войска русского царя?

— Мы избавим вас от немцев.

— Немцы предлагали избавить нас от русских.

— От нас? Мы не владеем румынскими землями…

— Вы сулите нам Трансильванию. Вильгельм предлагал нам Бессарабию.

— Но Бессарабия никогда не принадлежала Румынии…

— Мы, румынские патриоты, — подчеркнул поднятием пальца помещик, — считаем и ту, и другую землю насильно отторгнутой от нас.

— Ого! — выдохнул из себя полковник.

Лоб помещика покраснел, и палец сухой руки задрожал у виска.

— Мне приходилось посещать Россию несколько раз. Мне показалось, что нам нечему у вас завидовать и нечего у вас перенять. Мы рады видеть в гостях русского аристократа, русского интеллигента, но боюсь, что русская армия — гость нам не по плечу.

— Вы хотите сказать, что предпочли бы дружбу с более культурным народом?

— Если вам угодно, — уже холодно, справившись с собой, сказал старик. — Разве вы находите это неестественным?

… — Михо, — встревоженно сказала хозяйка. — Стоит ли говорить о политике?

— Я принесу вам один документ, — сказал, вставая, помещик. Шаркая мягкими подошвами без каблуков, он прошел в кабинет и пришел оттуда с картой, охваченной роскошным тисненым переплетом.

— Вот наша Rumania Маге, Великая Румыния, какою представляем ее себе мы, румынские дворяне.

«Великая Румыния» массивным шаром катилась к Черному морю по жирной синей нити Дуная. Она включала в себя и Бессарабию, и Буковину, и Банат, и Семиградье, и Добруджу, и даже Одессу и Аккерман.

— Но ведь это утопия! — вскричал пораженный Андрей.

— Вы увидите эту карту, — с гордостью сказал помещик, — в доме каждого румынского боярина, независимо от его ориентации. Разница только в том, что одни сначала хотят с помощью России отторгнуть у Австрии Семиградье, другие — с помощью Германии вернуть Бессарабию. Только в этом разница. Можете мне поверить.

— А вы сами, мосье? — вызывающе спросил Оболенский.

— Я подчиняюсь воле моего короля, — склонил голову старик, — которого, как и весь род его, я глубоко чту.

«Dixit[20], — подумал Андрей. — Гогенцоллерны импонируют ему больше Романовых».

Хозяин сложил карту и завязал шелковые шнурки переплета.

— Прошу вас, — сказал он, — это настоящий шартрез. Последние бутылки… Монахи разучились делать хорошие ликеры. Гибнет старинное удивительное искусство собирания трав и приготовления напитков.

Полковнику и Андрею отвели просторную комнату с окнами в сад.

— Черт-те что! — сплюнул на клумбу полковник. — И этот рамоли… Туда же! Мечты завоевателей! А вы знаете, каким путем заслужили эту прекрасную постель?

— Не имею представления.

— Французский язык, но еще больше — белые перчатки.

Андрей вспомнил, что, вставая из тарантаса, он машинально извлек из кармана шинели завалявшиеся там еще со времени отпуска старые белые перчатки.

— Ведь тут полон дом офицеров. Но все спят в пустых флигелях на полу.

— А вы взяли титулом?

— Ха-ха-ха, — расхохотался полковник. — Я такой же князь, как и вы. У меня, правда, княжеская фамилия, но Оболенскими без титула хоть пруд пруди. Сам я в князья не лезу, но когда меня называют князем, я не возражаю. Что от этого меняется? — заявил он голосом удовлетворенного человека и подбородком поправил завернувшееся на плече одеяло.

По дороге на Романь выпал первый снег, и на улицах веселенького южного городка оснеженные деревья обступили просвечиваемые насквозь особнячки. Спать пришлось в пустом номере гостиницы на складной койке. Мигулин примостился на охапке сена на полу, Ночью вперемежку стучали зубами от холода.

В кафе подавали только мамалыгу и жидкий кофе. На обед предлагали желтовато-серый соус с кукурузным хлебом.

Магазины были пусты, как после ремонта. Вино надо было покупать тайком, с заднего крыльца. Ром походил на противотараканью жидкость. Кюрасо было поддельно, невзирая на высеченный в глине кувшина крестик. Шло повсеместное вселение штабных в обывательские квартиры. Спекулянты предлагали на улице обменять русские деньги выше курса. Лея катастрофически падала.

В Бакеу стоял штаб корпуса. Центр был наряден и напоминал Европу.

Предместья поражали нищетой и извилистыми улицами во все стороны, где только позволяли отроги гор, вплотную подошедшие к городу. Здесь было кафе с зеркальными стеклами, в котором сохранились отдающие краской пирожные и какао.

В одном семейном интеллигентном доме Андрей получил комнату на несколько дней.

Хозяйка кончила консерваторию в Бухаресте. Была заочно влюблена в Париж и рассматривала и расспрашивала русского с любопытством гида, попавшего в чужой и далекий город.

Вечерами к ней приезжал из лагеря ее родственник — офицер — на лошади, худой, как забор, и маленькой, как пони. Его ноги болтались у самой земли. Садился он на нее, как садятся на велосипед.

Офицер улыбался Андрею всеми не знавшими еще бормашины зубами и говорил все те же несколько фраз на плохом французском языке. Он был настроен весьма невоинственно и не скрывал этого нисколько.

В штабе корпуса рассказывали о неудачах румынской армии так, что трудно было отличить истину от анекдота. По словам штабников, румынская армия уже не существовала. Держится еще пока одна Железная дивизия. Остальных всех сняли с фронта и отправили в тыл для переформирования. Фронт от Кимполунга до Дуная держат русские. На бухарестском направлении фронт еще не остановился, и там возможны неожиданности.

Дивизион подошел через три дня и немедленно был двинут по горной дороге на запад. Управление разместилось в большой деревне Григорени на перевале, укрытом от ветров со всех сторон. Здесь избы зажиточных крестьян стояли у самого шоссе, выставив к дороге обвитые хмелем и виноградом террасы. На задворках начинались в обе стороны крутобокие холмы. Каменные стены и плетни отделяли квадраты виноградников от огородов и скудных садов. За холмами поднимались террасами лесистые горы, уступы которых спрятаны были от взоров стоящих на дороге, потому что она пролегала по самому дну узкого ущелья.

Фронт на этом участке не двигался уже несколько недель. Шли истощающие обе стороны бои за отдельные высоты. Это значило, что зима застанет войска приблизительно в тех же местах и горные вьюги и заносы поставят предел наступательным действиям обеих сторон. Потому устраивались надолго, обстоятельно, делали запасы, рубили дрова в ближнем лесу, распределяли отпуска, посылали вестовых в Россию за спиртом, табаком и съестными припасами.

Армейский карточный клуб занял лучшую избу на въезде и, будучи расположен на большой дороге, имел в эту зиму шумный и заслуженный успех у всех проезжающих. Яркие огни до утра делали его маяком для всех офицеров, замерзавших на горном ветру, который крутил снежные столбы на пути из Бакеу.

Старик хозяин каждое утро приходил к Андрею, стучал в пол клюкою из невероятного виноградного корня, гнул широкие плечи в дверях и, не снимая шапки, говорил:

— Bona diminiaca, domnu![21]

Ищущим взором он обходил комнату и, убедившись в том, что все здесь по-старому, усаживался на тяжелой, как из камня, лаве у самой двери и, поглаживая кудластую, будто из мелкой пружины, бороду, вел с Андреем разговор редко расставленными, всегда одними и теми же словами и, посидев с полчаса, куда-то исчезал на целый день.

Только однажды он влетел шумно, с воспаленными черными бегающими глазами, и, размахивая чудовищными, согнутыми старостью ладонями, что-то лопотал, не давая прервать себя, топал ногами, смешно взвизгивал и наконец ударил рваной смушковой шапкой об пол.