Дороги были хуже гладкого австрийского шоссе у Черновиц, но неизмеримо лучше — это было особенно обидно — российских дорог. Где-то рядом, скрываясь в камышах и зарослях, вилась река, выдававшая себя шумом быстро текущей воды, и деревушки, похожие на подольские села, густо стояли у дороги.

Ночевали в большом селе, которое встретило дивизион злыми собачьими голосами и полным безлюдьем. Все двери были накрепко заперты изнутри. Окна поблескивали мелкими тусклыми шибками, отражая в своей черноте тяжкие переплеты решеток, которые придавали веселым мазаным домикам вид суровый и неприветливый.

Солдаты с шумом открывали ворота, ящики и возы заходили во дворы, но хозяева не выходили из домов, не отвечали на стук. Пришлось вызвать местного жандарма и старосту, и те пошли от дома к дому, стучась в молчаливые, по-ночному темные окна и переговариваясь с хозяевами через форточки на незнакомом языке.

Двери растворяли неохотно одну за другою. Запах жилья вылетал на улицу. Степенно и тоже с неохотой входили пришельцы в избы и, потеснив семьи, бросали ранцы на столы и скамейки и располагались на ночлег.

— Мы их защищать пришли, — резюмировал Лопатин, — а они двери на замок!

— Заметили? У них все окна в железах, — удивился Кулагин. — От кого это? От своих?

— Тут казаки стояли, — сказал вдруг Мигулин. Он, как иногородний, недолюбливал веселых и озорных казаков.

— Ну и что же, что казаки? — неприятным голосом спросил вдруг Лопатин.

Мигулин мялся, переступая с ноги на ногу.

— Так что же, что казаки? — настаивал командир.

— Воры они, ваше высокоблагородие.

— Дурак! — заревел вдруг Лопатин. — Я тебе покажу воров!.. Пошел вон, сукин сын! — Мигулин немедленно скрылся. — Распустили вы своего болвана!

— Из чего это видно? — возмутился Андрей.

— Пояс у него как надет? Пряжка на заднице болтается. Нестроевщина!

— Разве что пряжка…

— В разговоры мешается!..

Наутро командир сообщил, что в Фолтиченах дивизиону дается дневка и он предлагает Андрею ехать вперед одному, подготовлять квартиры и узнавать дальнейший маршрут.

Андрей погрузил кровать в тарантас, посадил с собой Мигулина и помчался вперед.

— Вино закупайте, — закричал ему вслед Лопатин, — все, какое встретите…

Сады и палисадники Фолтичен еще только сбрасывали сухие осенние листья. Стаями пестрых птиц, которым связали или подрезали крылышки, ветер нес их по асфальтовым тротуарам главной и почти единственной улицы. Резные и чугунные литые решетки, ампирные колонны особняков, легкость построек с тонкими стенами, с массой стекла придавали городку вид богатого дачного поселка. Здесь не чувствовалась война, хотя у Кимполунга уже давно шли жестокие бои с германцами, пытавшимися пробиться сквозь двойной кордон карпатских вершин и русских дивизий в молдавские долины.

Нарядный городок неожиданно оборотился грязнымы и нищими предместьями и исчез за поворотом шоссе. Андрей обогнал батальон спешивших на юг туркестанцев. У солдат были вдребезги разбиты сапоги. Присаживаясь на обочину, они, ругаясь, кое-как подвязывали отстающие подошвы. У многих ноги были в тряпках и лаптях, а потому колонна не имела вида, была оскорбительно неуклюжа и неопрятна.

Он обгонял хлебопекарни, саперов и кавалерийские эскадроны, парки, транспорты, повозки фуражиров. «Колбасники» медленно на руках несли к югу наполненную газом большую, похожую на ливерную, «колбасу». Казаки пели, стоя в седлах, и на концах их пик торчали подхваченные по дорогам с лихостью и меткостью цыплята, утки и даже поросята…

Первая ночевка была намечена у большой узловой станции Пашкани. Здесь железная дорога из Ясс поворачивала на юг, к местам ожесточенных боев с наступающими от Бухареста германскими и болгарскими войсками. Станция походила на плотину, через которую прорвался водопад, низвергавшийся под каким-то упорным давлением со стороны русской равнины на узкую полосу молдавской земли, стиснутой между Карпатами и Прутом. К станции один за другим подходили куцые воинские эшелоны. Здесь они поворачивали на юг, на Романь и Бакеу, или разгружались и шли пешим маршем к карпатским ущельям, к Кимполунгу, Дорна-Ватре и Пятра.

Комендант посоветовал ночевать в имении румынского боярина, в двух километрах от дороги. Станция была забита предельно. На асфальте большими серыми кавычками в несколько рядов лежали навьюченные ранцами и мешками солдаты. В крошечном зале было душно, несмотря на разбитые окна, и в буфете можно было достать только бабку из мамалыги, политую подозрительным и безвкусным соусом.

На помещичьем дворе уже стояло несколько колясок и тарантасов. Ветер волнами гнал вершины дерев над крышей, над пристройками. С чувством неловкости Андрей направился к подъезду, увитому виноградом. Какой-то человек, скорей всего лакей или мажордом, предупредительно сбежал по ступенькам и спросил Андрея на ломаном польском языке, что ему угодно. Андрей ответил по-французски. Тогда с террасы послышался низкий женский голос:

— Voulez-vous entrer, monsieur![16]

Дородная фигура большой женщины обрисовалась на верхней ступеньке. Андрей различил в темноте огромный, словно бы искусственный, шиньон черных волос, черное платье и черную кружевную накидку на плечах. Он поднялся по шатким, хлябающим ступенькам.

Из освещенной оранжевым светом комнаты в обширную переднюю вышел старик в туфлях и бархатном пиджаке и вопросительно смотрел на жену и Андрея.

— C'est mon mari…[17]

— Charme de vous voir[18], — кивнул равнодушно старик. — Прошу вас, — он протянул руку Андрею. — Vous trouverez votre répos chez nous [19].

— Вы мне позволите в таком случае почиститься? Вы знаете, дороги…

— Да-да, конечно! — засуетилась мадам. — И потом прошу вас к столу. Будет еще один офицер, полковник, князь Оболенский. Всех мы, конечно, не можем принять у себя…

Подходя к столу, Андрей представился, звякнул шпорами и приложился к руке хозяйки. Это окончательно подкупило помещицу, и за стол сели четверо, очевидно довольных друг другом людей.

Полковник носил генштабистские аксельбанты и сперва было покосился на прапорщика, но, увидев на столе рубиновые и изумрудные графинчики, узкие блюда и хрустальные вазочки с закусками, мгновенно подобрел и старательно засунул салфетку в разрез только еще входившего в моду у штабных английского френча с отложным воротником.

Над большим столом на массивных цепях чуть-чуть покачивался огромный теплый абажур, отчего стены обширной столовой отступали во мрак. Трудно было определить, какой стиль имел в виду владелец дома, создавая эту комнату.

Оленьи рога, клыкастая кабанья голова напоминали замки и охотничьи дома обедневших германских баронов, шелковые обои и хрустальные полки с фарфором тянулись к Франции, мещанская безвкусица проглядывала в подборе пейзажей и натюрмортов, среди которых попадалось и рыночное мастерство доморощенных артистов, и, наконец, повсюду на столах и стенах — румынские вышивки, которые, по-видимому, должны были придавать национальный характер убранству дома.

Полковник сел, говорил и осматривал комнату, почти не скрывая своего аристократического презрения к хозяевам.

Хозяйка держалась в тени, поблескивала огромными глазами в гнездах синеватых теней и говорила с резким румынским акцентом.

Хозяин сменил туфли на мягкие прюнелевые ботинки. Он ел мало, лениво, что-то диетическое… Лицо у него было лишено каких-либо ярко выраженных национальных черт, и, наблюдая за ним, Андрей определил, что у него холодноватый и тусклый взгляд скептика, рассматривающего всю жизнь с вершины своих шестидесяти лет и пропускающего все чужие радости и горести сквозь желчь привычных болезней и потерявших остроту разочарований.

— Меня поразила пустынность и какая-то, ну… нищета румынских городов, — говорил полковник, укладывая анчоус на тонкий соленый бисквит. — В магазинах ничего. Полки зияют пустотой. Ведь Румыния всегда слыла сытой, хлебной страной.