Только костел поднимался на сухом холме, белел стенами в дырах от метко пущенных гранат.

В одном из домов уже развернулась солдатская лавочка. Заглядывая через плечи товарищей, перед нею толпились пехотинцы.

Энергично замешивая грязь, прошел взвод апшеронцев.

— Славный полк! — прищелкнул языком Кольцов. — У них на сапогах красная оторочка. Это отличие присвоено полку еще Екатериной в память штурма Измаила, когда апшеронцы, по преданию, ходили в крови по колено.

— А я ни у кого не видел оторочки, — наивно сказал Андрей.

— Захотел! А гвардия разве теперь носит свои отличия? Воображаю, ходить в атаку со слюнявками. Теперь были бы сапоги с подошвами, а уж оторочка… господь с ней.

— Что такое? — закричал Дуб. — Смотрите, господа, интересно.

У небольшой избушки загнулись вправо и влево две очереди. Направо стояли солдаты, налево — офицеры.

— Пойти посмотреть? — сказал Кольцов. — Впервые такую штуку вижу.

— Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие, — перебил Станислав, — день и ночь стоят. Я как шел по баню — пыталсе…

— Ну и что же?

— К дочке офицеры, а к матери солдаты. Нема отбою. Отдохнуть не могут.

— Как же они выдерживают? — удивился Дуб.

— Не понимаю офицеров, — сморщился Кольцов. — Впрочем, какие теперь офицеры? Прапорщики. — Он вложил все возможное презрение в это слово.

— Вот это предприятие, — сказал Алданов. — Верно работают. На японс'ой войне, говорят, тоже стояли хвосты…

Натирая докрасна закаленные в походах тела, офицеры вслух мечтали о женщине, и было ясно, что про себя каждый соглашался на любую, только бы избавиться от тяжести набродившей плоти…

Неожиданно пришел приказ идти в резерв, в тыл за двенадцать километров. Батарейцы опять бросили уже законченные блиндажи и потянулись к шоссе.

Андрей, Дуб и Алданов покидали бивуак последними.

Стояло бабье лето, и впереди ждал отдых. На проселке Дуб ни с того ни с сего поднял коня и перемахнул через плетень. И вдруг Алданов, солидный седоватый либерал Алданов, гикнул и помчался вслед за безусым подпоручиком. За ними понеслись Андрей и разведчики.

Вся кавалькада мчалась теперь через полуразрушенную пустую деревушку, свистя, крича, размахивая нагайками, перелетая на ходу через заборы и канавы. Андрей был захвачен этим неизвестно откуда налетевшим порывом.

«Эх, черт, как хорошо!» — хотелось крикнуть кому-то.

И впервые почувствовал он, с какой радостью ушел бы не из леса, не со случайной позиции, а совсем с войны. От людей, задушенных серой шинелью и утративших личную волю…

В тылу жили в брошенных халупах, мылись в бане, подолгу спали, дни и вечера резались в карты, ездили в гости к соседям.

На бивуак приехал Соловин.

Он говорил, что чувствует себя немного лучше, но еще не совсем в порядке.

— Оставляет лазейку, бородатая лисица! — откровенно высказался раздосадованный появлением командира Кольцов. — Пойдут бои — опять контузия скажется.

Но в лицо Соловину он улыбался оскалом крепких волчьих зубов и выражал громкую, шумную радость, что теперь с него снимается обуза командования.

Дуб при этом наивно краснел, Алданов наедине с Андреем злорадствовал, посмеиваясь над обоими.

Спали в халупах, но костры горели всю ночь. Солдаты грели воду в манерках, у костров подвизались сказочники, здесь же чистились от насекомых, забавлялись махоркой, дышали лесной прохладой, чтоб спалось крепче, без снов и мутных желаний.

Канониры мотали изогнутыми в лодочку, потерявшими углы картами и стрекотали словами, как сверчки.

Андрей пришел однажды на стрекот. Ему очистили место на соломе.

Он стал рассказывать о неудаче англичан в Дарданеллах, а потом и о Сербии, и о боях в Артуа и Шампани.

Выходило, что немцы проходят с боем сотни километров, а союзники не могут захватить даже небольшие, важные для них клочки территории. Они всё готовятся. Без риска, без смелости. Вся тяжесть на Россию. Помогают плохо. За большие деньги, за будущие доходы, за богатства русского народа.

Солдаты слушали молча, сосредоточенно. Кругом шумел глухой ночной лес со спящими птицами и пропавшими во тьме тропинками. Костер освещал мятые шинельки, проношенные сапоги и недоеденную картошку в манерках.

Галлиполи, Артуа, Шампань — что общего у этих слов с пудами походной амуниции, картошкой и шрапнельными разрывами у Картуз-Березы?

— Вот Брест считался первоклассною крепостью, — решил перейти к сравнениям Андрей, — но его отдали почти без боя. А во Франции за каждый шаг дерутся неделями. Наше несчастье в наших порядках! — сгоряча выпалил он и не остановился. — Беда наша в том, что управляют нами дураки и негодяи.

Солдаты зашевелились. Окурки полетели в костер, головня пошла по рукам, шелестела ломкая газетная бумага.

Но лес, почти слившийся с черным мокроватым небом, совсем наклонился над костром, обнял мохнатой шубой кусок поднявшегося над костром зарева. В халупах, завернувшись в одеяла, спали офицеры. Далеко за толщей черной ночи в розовых зорях лежали Стамбул и Галлиполи, копошились в разрытых виноградниках Шампани французы и немцы. Люди в мятых шинелях делали историю.

— В Бресте мы видели вместо бетона доски и бревна, обмазанные цементом. А Брест стоил миллионы!! Эти миллионы собрали с вас, с ваших отцов налогами. Русская армия оказалась в бою без ружей. Немцы знают все наши планы. И так не только на войне. В России больше угля, чем в Англии, больше железа, чем в Германии, больше нефти, чем в Америке, но мы беднее всех, всё покупаем за границей, и все это потому, что не народ управляет страной, а кучка тупых, неумных, полуграмотных помещиков и генералов…

На крыльцо, звякнув застекленной дверью, вышел Кольцов. Он громко чихнул и, отправив надобности, шагнул к костру.

Солдаты стали подниматься. Кое-кто утонул во тьме. Кто-то гремел ведром у колодца.

— Что не спите, Мартыныч? Блохи заели?

— Заели, ваше благородие, только особые, породистые.

Старый студенческий задор проснулся. Стало легче, как будто снял упругие ремни с плеч и расстегнул туго затянутый воротник.

— Ох, черт! Никакие порошки не помогают. Дай прикурить, Зинченко. — Кольцов панибратски потянул за плечо соседа.

Костер угасал. Солдаты ленились подбрасывать в огонь сучья и валежник.

В октябре ударили первые морозы. А за свежими ясными утренниками упал сухой пушистый снежок.

Ветви елей удерживали снежные порошинки на иглах и бережно хранили их, защищая от порывов ветра, который решил очистить лес от серебристой украшающей пыли.

Ели кивали теперь отяжелевшими вершинами у орудий и зарядных ящиков, закрытых чехлами, и над частыми, как в крепостные погреба, входами в блиндажи.

Фронт стоял твердо и нерушимо, и люди от холода еще глубже зарывались в землю.

Офицерский блиндаж вырыли глаголем. Яма была глубже сажени. Сверху положили настил из шести этажей бревен. На бревна холмом набросали землю. На южную сторону вывели небольшое, жалобно покосившееся, но застекленное окошко.

В блиндаже можно было стоять во весь рост. Направо, в короткой широкой части, стоял большой стол. Кругом шли скамьи. На скамьях спал Андрей, не имевший кровати. Посередине сложили печь из кирпичей, с железной дверцей, которую вестовые стащили в какой-то халупе. Прямо против двери шел длинный узкий конец блиндажа. Здесь вдоль обеих стен, обитых досками, стояли койки Соловина, Кольцова и Дуба.

В блиндаже бывало тепло и сравнительно сухо. Но ночью холод забирался сначала туда, где был стол и где тепло выдувало в плохо замазанное окно, а потом постепенно проникал в проход с кроватями.

Нужно было два-три раза за ночь подбрасывать дрова, чтобы выдержать утренники.

У каждого орудия был свой блиндаж, низкий, квадратный. У двери потолок был сделан на высоте человеческого роста. Здесь стоял узкий длинный стол и скамьи — все грубое, самодельное. Пол второй части блиндажа был поднят на целый метр. Получилась широкая лежанка. Здесь спали. На землю были брошены мягкие еловые ветви, солома, циновки, рогожи. У некоторых батарейцев были куцые ватные одеяла и подушки.