— Но если революции на Западе не будет? Если все кончится тем, что раздавят русскую революцию?

— Мы не будем дожидаться гарантий…

— Солдатня хочет только по домам.

— Брось, Андрей, — хлопнул Петр ладонью по мягкому лесному ковру. — Посмотри кругом, осмотрись. Попробуй сейчас тронуть кого-нибудь из этих серошинельников. Он таким ежом обернется. И о доме забудет… А ты знаешь, отчего братание на фронте сейчас уменьшилось? Ты думаешь, это оттого, что Временное правительство запретило? Как же, держись!.. Это германское командование срывает братание. Боятся. Свои люди оттуда говорят — целыми дивизиями угоняют на запад… от заразы. Понимаешь, чем это пахнет? Солдат в России пятнадцать миллионов. А на Западе? Разве это, по-твоему, не сила?

— Пока в рядах… а распадутся ряды — пыль человеческая…

— Неверно. Она вся обернута фронтом против господ, золотопогонников и всех тех, кто охраняет господ. Наша партия сумеет повернуть эту энергию в нужную сторону. Одна армия распадется — другая сложится.

Андрей старался побороть в себе раздражение, которое возникало всякий раз, когда он сталкивался с Петром и его товарищами. Это раздражение было нестерпимо и появлялось само собою, наперекор желанию. Как будто какая-то посторонняя сила не позволяла Андрею быть объективным и спокойным в споре. Может быть, это раздражение — последний щит уже падающей, побежденной веры.

Когда в его сознании проплывали абстрактные, бесплотные, но выношенные с любовью слова: Россия, слава России, победа, демократия, — казалось, какая-то боль терзает и мучит сердце.

Так прощаются с уходящим за горизонт городом на высоком берегу родной, но оставляемой реки, с могилами провинциального кладбища, с классами гимназии, с прошлым, которое развенчано во всех отношениях, кроме доброй памяти и непобедимых лирических воспоминаний.

Нелегко разобраться сейчас в событиях, но, чего бы это ни стоило, разобраться надо. У Алданова одни взгляды, у Горелова другие, у Горева третьи. А есть ли свои взгляды у Кольцова? Вероятно, остались те же старые, юнкерские… Они отложены до лучших времен. Духовный анабиоз. У Петра взгляды ясны. Но он слишком упрощенно разрешает сложнейшие вещи. Во всяком случае, взгляды эти ясны для самого Петра и, следовательно, могут быть ясными и для всех таких, как Петр… Но откуда у него эта ясность — от скудости знаний и мысли или оттого, что он лучше вооружен каким-то новым, неизвестным Андрею оружием?

Андрей размышлял молча. Молчал и Петр.

К ужину приехал Перцович. Станислав позвал Андрея в палатку. Перцович казался усталым. Дышал тяжело. Не старался сдерживать дыхания. Он нес на себе тяжесть собственных подвигов, которые, по его мнению, были достойны того, чтобы о них узнали. Но как рассказать о них? Это так же трудно, как и перенести все то, что он пережил за эти два дня.

Кольцов сидел небритый и злой. Казалось, из-за колышущейся решетки камышей глядят глаза неукрощенного зверя.

Архангельский, Зенкевич торопили Перцовича с рассказом.

— Да дайте же, черти, пожрать! Я съел утром кусок хлеба, а вчера похлебал борщу в окопе — и все!

Он ел жадно, чавкал и пальцами ломал хлеб от каравая.

— В третьей линии был, — сказал он, вращая глазами в такт движению жующих скул.

— Да ну? Где?

— У Новоспасского леса. Там наши прорвались и окопались.

— Кто же там?

— То есть как кто?

— Пехота, ударники?

— Там — кого хочешь, не разберешь. И бабы там, ударницы, и казаки.

— А пехота обыкновенная есть?

— Ну, разумеется, есть. Только там все части перемешались.

— Ну, ты лучше кончай есть и тогда рассказывай.

— Рассказывать, собственно, нечего…

Подвиг никак не укладывался в слова. А ведь только ради славы, ради хорошего рассказа на удивление товарищам стоило трижды лежать под заградительным огнем…

— Три раза в атаку ходил, с винтовкой… Ползли, как по кавказским горам. Ну и вспахали же вы немецкие позиции! Ни шагу ровного места. Я был и на участке нашей батареи, так там, кроме лисьих нор, ничего не осталось. Пулеметные горки, блиндажи, кольцевые укрепления, все — каша с маслом.

— А народу перебили много?

— Да там, наверное, никого и не было. Дураки немцы оставлять народ на убой? Пулеметчиков оставили, а остальных отвели на вторую линию.

— А в лисьих норах?

— Там оставались пулеметчики с гранатами. Ведь вот черти! Тридцать пять аршин в глубину вырыли лисьи норы. Никакая артиллерия не откопает.

— Зато закопает.

— Да, брат. Это верная могила. Но это уж на страшном суде объявится.

— И искать их не будут? — наивно спросил Архангельский.

— Кому это нужно? — пожал плечами Перцович. — Но когда мы ворвались в первую линию, из некоторых лисьих нор повыскакивали немцы в шлемах — и ну во все стороны чесать из пулеметов! Ну, их всех и прикололи. Их там с десяток оставался… Оглушенные, обалделые. Я одного видел — стреляет не целясь, а у самого глаза как у пьяного и пот по лбу грязный течет. Ну, его ударник один штыком в брюхо кольнул, а другой кричит: «Отойди», и гранату зачем-то в мертвого пустил.

— Зачем?

— Черт его знает… Наверное, гранату некуда девать. А одну яму мы с Суховым открыли. Глубокая щель. Мы туда бросили камешек, а оттуда — бац из парабеллума. Пехотный подошел да гранату туда. Только дым пошел. Ну, а там тихо. Могила!

— Страшно было? — полюбопытствовал Архангельский.

— Страшно… — сознался просто Перцович. Это вышло удачно. Все стали серьезнее.

— Какой огонь заградительный, подлецы, открыли, прямо — стена! Не проскочить. Из воронки в воронку прыгали. А потом нет сил — залегли. Я четыре часа в одной воронке пролежал. Заснул даже. А голову трупом накрыл. Не думал, не гадал вернуться…

— А зачем назад бегали?

— Пехота бегала. Чуть немцы в контратаку или ураганный огонь, как наши не выдерживают — бегут. А начнет наша артиллерия крыть — опять немцев выгонит. Тогда ударники снова вперед, а за ними пехота. Вот так и ходили. Три раза заградительный огонь приходилось преодолевать.

— Но чем же кончилось?

— А еще не кончилось. Наверное, придется опять атаковать.

— Я все-таки не понимаю, — горячился Андрей, — пошла пехота в настоящую атаку, или вы только пустые немецкие линии занимали?

Перцович замялся.

— Пошла-то она пошла, да только… Ну, здесь, наверное, корпусов десять, а там в атаку идет рота, не больше. А где эта прорва народу, черт его знает.

— Не помогли и казаки, — меланхолически сказал Архангельский. — А у нас под Крево так и не двинулись. Ну, первую линию и там разбили и заняли… А дальше не пошли.

— А вот, говорили, под Сморгоныо — там настоящий успех?

— Говорят, что кур доят, — сострил молчавший до сих пор Кольцов. — Там прорвали, пустили кавалерию.

А ее никто не поддержал. Кавалерия попрыгала, попрыгала — двенадцать верст в тылу была — и вернулась.

— Сильно пощипанная? — спросил Перцович.

Кольцов кивнул головой.

— Так, значит, дело проиграно? — спросил Андрей.

— Ну, пока еще неизвестно.

— Но если пехота не идет?

Трам-та-ра-рам — вдруг стал громко выбивать пальцами по столу Кольцов.

— Это уже не Мальбрук, — с тоской сказал Андрей.

— А ну ее к черту, вашу философию! — заорал Кольцов. — И так тошно. Станислав!

Ночью по дороге с пункта заехал Горелов. Он был, как всегда, серьезен и подтянут. Даже грязь на сапогах не лишала его изящества. Старался казаться спокойным, умным, главное — не как все.

— Еще не утеряна надежда, — говорил он, — но, кажется, вся наша работа пошла впустую. В сущности, артиллерия одержала решительную победу. Мы уничтожили все препятствия. Пехоте оставалось церемониальным маршем идти на Вильно. Если даже при таких условиях ничего не вышло, боюсь, что пути к победе для нас закрыты. Посмотрим, что скажет завтрашний день. — Он оперся на шашку и стал напевать: «Что день грядущий мне готовит?»

Кольцов стягивал сапоги. Архангельский, вытянув длинные ноги и отвалившись набок к столу, пускал в потолок большие плотные кольца дыма. Зенкевич усердно давил прыщ на подбородке.