— Перехватил, батя, — с досадой заметил Горелов. — Зачем такие слова?

— Так ведь еще никто и не высказывался против приказа, — разводил руками в ответ на неожиданный наскок Табаков. — Да и стрелять-то, может быть, не придется…

— Ну, посмотрим, — смягчился Скальский. — Посмотрим, — и сел на скамью.

Солдаты глядели молча и хмуро.

— Ну, говори, кто желает, — предложил Табаков.

Вышел Берзин. Он был взволнован и красен. Он не умел говорить и руками во время речи всегда выделывал такие движения, как будто совершал тяжелую работу.

— Как мы, большевики, из партии социал-демократов… присягали под обманом. А теперь мы… вообще… солдаты позиционного района… вообще… первые победили царское правительство. То мы… вообще… больше не хотим слушать керенские уговоры… Если нужно наступать, или… вообще… стрелять, то пускай соберут роту из генералов, сформируют, и айда на окоп… На германа!

Солдаты понимающе смотрели на огромного малого, который во время этой короткой речи сломал толстую ветку на восемь частей, и теперь грянули аплодисменты.

— То я заявляю, что как наших сейчас нет… — он оглядел кругом, — которые умеют слово вымолвить… то я заявляю, мы стрелять будем только назад. И все.

Он отошел в ряды.

Солдаты шумели теперь, как возбужденный осенним шквалом пруд.

Табаков мямлил и, вопреки обычному, не хотел выступать. Шнейдеров, как опытный оратор, решил, что ему следует выступить попозже, когда впечатление от речи Берзина ослабеет.

Стеценки нет. Нет Багинского, Ягоды, нет сильнейших большевиков, и резолюцию протащить можно. Нужно только не разозлить солдат. С этой целью, пока выступали различные ораторы, все, как один, высказавшиеся против выполнения приказа о стрельбе, он что-то шептал на ухо Скальскому, желая убить двух зайцев: сделать собрание поскучней и удержать ретивого подполковника от резких выступлений.

Когда неумелые, повторяющиеся ораторы достаточно надоели собранию, он взял слово.

— Ну, давайте, ребята, поговорим теперь серьезно, — начал он тихо. — Берзин решил поставить вопрос так: немцы стоят и не рыпаются, а наши генералы решили затеять сражение, как это было в июле. Если бы дело действительно обстояло таким образом, то я первый потребовал бы отмены такого приказа. К черту наступления, из которых ничего, кроме беды, не выходит. — Шум в рядах показал Шнейдерову, что этим приемом он уже подкупил часть собрания. Теперь он начал тверже. — Так вот, товарищи. Мы авантюр со стороны командного состава не потерпим. Баста! — В рядах захлопали. — Но как же нам быть, если немец сам полезет на нас? А? Будем сидеть сложа руки? Разве кто-нибудь из нас отказывался от обороны? Разве наша пехота не голосует за оборону? Верно я говорю, ребята?

— Верно, верно! — раздались голоса.

— А теперь братание, товарищи. Вы, может быть, не знаете, что получается от братания. Так я вам скажу. Немцы решили, что мы дурачки и нашу армию можно обернуть вокруг пальца. Когда пехотинцы идут брататься — это понятно. Кто по трусости, кто по искреннему стремлению к миру. Во всяком случае, наши солдаты идут с честными намерениями, веря в искренность немецких солдат. Наши офицеры им не мешают.

— Пробовали.

— Но германские солдаты еще нигде, к сожалению, не выходили из повиновения своим офицерам. Они братаются только там, где им разрешают, и проделывают это под надзором своих командиров. Теперь заметьте, когда наши приходят в немецкие окопы, их не пускают в траншею, их ставят спиной к укреплениям. А когда немецкие офицеры и унтер-офицеры приходят с фотографическими аппаратами в наши окопы, они щелкают где хотят и что хотят и снимающихся всегда рассаживают, чтобы на снимке вышли укрепления, пулеметные гнезда, ходы сообщения. В тех местах, где у них стоят некрепкие части — ну, там, славяне: чехи, галицийцы, поляки, — они братающихся встречают пулеметным огнем. Вот как обстоит дело. Разрешить сейчас брататься — это значит показать немцам, куда им следует бить в случае наступления. Они поснимают, поснимают, а потом и обрушатся на наши окопы артиллерийским огнем. Нам же хуже будет. Брататься — это значит подрывать оборону нашей страны.

— Так растолковать это всем, а то зачем же стрелять? — сказал внимательно слушавший Григорьев. — Вот так, как нам говорите.

— Так и делается. Но часто брататься ведут солдат шпионы. Потом нельзя же уговаривать, когда уже немцы придут в окоп. Ну, видимо, в крайнем случае придется попугать… снарядик, другой. Ничего не поделаешь. Мы ведь войну не кончили.

Голоса разделились. Предложение Шнейдерова прошло гнилым большинством в четыре человека.

— Моральную победу мы одержали, — шептал Шнейдеров Скальскому. — Но, по-видимому, с огнем играть не стоит. И стрелять нам все-таки не придется.

— Прикажут — я стрелять буду, — отрезал подполковник.

— Не станут…

— Сам с офицерами заряжу орудия и покажу кузькину мать и своим, и чужим.

— Я в таком случае снимаю с себя ответственность…

Скальский заложил руку за борт кителя, выпрямился и соединил каблуки.

— Рассчитываю только на себя…

Узнав о решении, Петр взобрался на зарядный ящик и кричал на всю батарею:

— Наших ребят не было, и на первой батарее протащили постановление о том, чтобы мы из своих гаубиц, — он показал пальцем на ближайшее орудие, — расстреливали братающихся. Хотят вас скрутить в бараний рог, ребята. Это командир первой батареи орудует. Ему все хочется царские порядки вернуть.

— Зачем такого командиром дивизиона назначили? — кричал Багинский.

— Вас не спросили, — сказал Осипов.

— И спросят, — спокойно ухмыльнулся Бобров. — Все к тому идет, что командный состав выборный будет.

— Кольку Багинского батарейным выберем, — смеялся, сидя на лафете, телефонист Сонин.

— А ты зря ржешь. Может, и выберем, — напустился на него Стеценко. — Вот в одной бригаде Второй армии командира батареи в кашевары разжаловали. И что же думаешь — и поставили. Целый день у кухни стоял. Едва начальство его уволокло куда-то.

— Кашеваром? Вот здорово!

— К чертям таких кашеваров, — сказал Бобров. — Кашу придется пригорелую лопать. Они ничему не приучены. Только папиросками пыхтят да матерь поминают…

— Давайте, ребята, постановим — не стрелять, и баста.

— Не стрелять, так не стрелять, нам еще легче.

— А ты подходи к делу с принципом.

Офицеры узнали о новом решении солдат второй батареи от вестовых.

Кольцов нервничал:

— Вот получишь приказ и делай что хочешь. Легче было в Галиции, чем теперь. Без солдат стрелять не будешь.

— Тоже порядочки, — возмущался Архангельский. — То решают стрелять, то не стрелять.

И только Перцович ходил размашисто по площадке перед блиндажом, хлопал по-мальчишески в ладони и кричал:

— Эх, энергию девать некуда. А силы! — Он шлепал себя по бицепсам. — Кажется, горы бы перевернул!

— А что, разве гор подходящих нет? — язвил Зенкевич.

— Зарядите пушку, — предлагал Горский, — да и ахните во славу интернационального анархизма.

— Идите вы к черту! — злился Перцович и уходил сам.

Все эти дни на всех батареях от Крево до Сморгони ждали, что случится, если все-таки будет отдан приказ стрелять.

Полковники в одиночестве, волнуясь, раскладывали пасьянсы, молодые офицеры спорили и ссорились.

Петр, Берзин, Бобров готовятся к схватке.

— В пехоте бы и разговоров не было, — говорит бывший леснеровец Бобров. — Все-таки мы еще плохо раскачали ребят.

— Не будут стрелять земляки, — уверял Берзин.

— Я тоже думаю, не будут, — вслух размышлял Стеценко. — А все-таки нельзя сказать, что будет, если офицеры потребуют твердо… Комитеты за начальство… А у нас много таких, как Ханов, Сухов, Чутков. Они за кружкой чая про революцию галдят… а если офицер цыкнет — руки по швам. Как крепкий мужик, так от него не жди революции. Он тут только пересиживает. А его все нутро туда тянет, к хозяйству. Только бы целым да без суда вернуться… А такие, как Федоров, Сонин, — лихие ребята, но никогда не знаешь, что они сделают. И с нами, и с Горским путаются… Поругаться, поспорить — они мастера, а вот чтобы линию провести — не жди.