— Вот мой ответ! — закричал он. — И скажите своим, что это еще не все. Я вам пропишу ижицу! — Голос генерала опять стал взбираться к верхним, визгливым нотам.

— Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, — вмешался офицер для поручений, — прапорщик, если не ошибаюсь, не подписывал эту бумажку.

— Я докладывал вашему превосходительству, что я вступил в должность адъютанта дивизиона всего пять дней назад, — не слушая больше генерала, твердо сказал Андрей.

— Как? Что? — осел вдруг генерал и опять спрятал руки в карман. — Пять дней? А где же вы раньше были?

— В разрешенном мне по случаю производства в офицеры десятидневном отпуску, — официально, но с нескрываемой едкостью отчеканил Андрей.

— А вы в винт играете? — совсем иным тоном, очевидно разом забывая весь предыдущий разговор, спросил Столомоницкий.

— Никак нет, — сухо ответил Андрей.

— А в пикет?

— Никак нет.

— А в экарте?

— Никак нет.

— Жаль, жаль… Из вас бы вышел приятный партнер, — с искренним сожалением покачал головой генерал, сунул Андрею вялую, старческую руку и ушел.

— Разрешите все-таки спросить, господин поручик, — обратился Андрей к Сокольницкому, — что это за бумага, подписание которой ставилось мне в вину?

— Знаете, прапорщик, — усаживаясь за стол, сказал Сокольницкий, — бумажка все-таки не таё!.. Нельзя же такие вещи писать инспектору артиллерии. Вы своим так и скажите. Если бы это был не Столомоницкий, дело бы простым шумом не окончилось.

— Но я все-таки не знаю, в чем дело.

— Дело в том, что генерал подписал бумажку на какой-то винный склад с просьбой выдать три ведра спирта для технических нужд всей артиллерии корпуса и уговорился с полковником Тороповым о том, что бумажка будет реализована через ваш дивизион — у Торопова есть какие-то связи с акцизными, что ли, — а спирт решено было поделить пополам. А теперь на запрос об этом спирте Торопов сообщает, что привезенный десять дней назад спирт в количестве трех ведер «по случаю жаркой погоды усох». Так и написано: «усох». Вы понимаете, конечно, как вспылил его превосходительство. Все надежды были на эти полтора ведра. У нас есть долги… внутриштабные. Словом, вышло нехорошо. Нехорошо и чрезвычайно неуважительно.

«Так это я из-за спирта получил такую головомойку? — подумал Андрей. — Сволочи, штабные крысы!» — перебирал он в уме нелестные эпитеты, и внезапно лицо Сокольницкого стало противным. Опухлые губы, которые распирала толстая сигара, показались склизкой дырой.

— Имею честь кланяться, — поднялся он и, не подавая руки, вышел из комнаты.

В офицерской обеденной палатке рассказ об «усохшем» спирте и инспекторском гневе вызвал восторг. Кандидат и доктор, захлебываясь от удовольствия, повторяли отдельные места, и даже Иванов и Кулагин отпускали злые словечки по адресу Торопова и генерала.

В тот же день к вечеру приехал поручик Хазарин. Окруженный офицерами, он сидел в столовой и жадно ел подогретый борщ. Выпивая рюмку за рюмкой, как пьют на вокзале, он громко чавкал, и его опущенные книзу двумя черными клинками монгольские усы подрагивали на бритом подбородке. Желтоватая кожа и выдающиеся скулы обнаруживали в нем кровь татар или других кочевников-тюрков, прошедших по Руси не только с огнем и мечом, но и с человеческими страстями.

В Курской губернии Хазарину принадлежало средней руки имение. Он сам хозяйничал и считал себя знатоком сельского хозяйства.

Он любил говорить, что агрономы, петровско-разумовцы, — это развратники, которые хотят вековое российское хозяйство поставить по-западному, а на это, по его, Хазарина, компетентному мнению, данных нет. Новаторы не понимают русского мужика. Он никак не может и не хочет стать фермером. Да и никому это не нужно. Хазарин так никому и не сообщил, какие методы он предлагает для ведения и развития национального сельского хозяйства, но, по рассказам его денщика, запуганного и кроткого солдата Макария Мишкина, который дважды ездил с ним под Курск, был он прижимистым хозяином, скупым по отношению к семье и жестоким к батракам и зависящим от него окрестным крестьянам.

— Придется дежурный взвод держать там, в Мигелинах, — говорил Хазарин, отламывая пальцами толстые куски хлеба. — Я приискал избу, ну и буду там проживать. Милости просим ко мне. Соточка и закусон всегда найдутся. А напротив стоит госпиталишко походный. Маленький. Но сестрицы — первый сорт.

— Ой, приеду, приеду, — завопил кандидат. — Позовите, Константин Сергеевич.

— Зову, кандидат, зову, всех зову. И вас, — обратился он к Андрею. — Надо нам познакомиться. Не знаю, всерьез у нас зашевелились или так только. На фронте тихо. Ночью постреливают да ракеты жгут, а то тихо. Но чего это парк выдвинули? В штабе Тридцать восьмой говорят, что есть признаки оживления.

— Признаки оживления, — бурчал себе в бороду Иванов, — майское наступление прохлопали, а теперь признаки оживления. Бить некому!..

— Да, — подхватил Хазарин, — бить некому, а вот кого бить, так это есть. Черт знает до чего довели! Ведь вы поверите, вот я здесь сижу, ни черта не делаю, а мыслью все там, у себя… — Быстрые глаза его вдруг остановились. — Ведь все хозяйство помещичье рушится, а на нем страна стоит. Рабочих рук нет, скота половина осталась. Распорядиться некому. Бабы пашут, бабы и командуют. Письма получаю, — он даже отложил ложку, не окончив еду, — так это… — Хазарин махнул рукой, налил до краев большую рюмку, выпил, крякнул и выругался. — А тут, — продолжал он, — водка да девки… А сестер этих… вот пошло — отбою нет. А хозяйство рушится. Надо бы закон такой, чтоб помещиков всех по домам пустили… тех, которые хозяйством занимаются, как фабрикантов, что на оборону работают. Вот кому, я вам скажу, лафа — какие деньги за поставки гонят. Ай-я-яй!

Последние слова Андрей услышал, уже переступив порог палатки.

— Не нравятся молодому ваши речи… — донесся вслед сдержанный шепот Кельчевского.

Знакомиться с командой управления, которая была подчинена ему непосредственно, Андрей пошел в одиночестве. Навстречу из палатки поднялся фельдфебель-великан. С фельдфебелем поздоровался за руку, зачем-то сказал, что сам несколько дней назад был нижним чином, и сразу понял, что уважения фельдфебельского этим не заслужил, хотя улыбка по лицу старого служаки бродила самая преданная.

В команде было много «стариков», бородатых оренбуржцев и кустанайцев, среди них были мастера и ремесленники, владельцы мастерских и домовладельцы. Они выстроились перед Андреем двумя рядами и молча, без большого интереса, выслушали его короткое приветствие. Уже не впервые было им встречать офицеров из студентов, которые все начинали с приветливых взглядов и даже вежливых слов, намеков на то, что они-де не как все офицеры, а потом втягивались в атмосферу власти и гнули ту же линию, что и кадровые.

Андрей почувствовал, что пути к этим людям для него трудны и извилисты, и решил про себя, что только постепенно, работая с солдатами, занимаясь грамотой, разговаривая с ними по вечерам у костров, он может прийти к настоящим человеческим отношениям. В этот момент он не сомневался в том, что никто не помешает ему в этой работе. Раз он прямой начальник, никто не будет вмешиваться в его отношения с подчиненными.

На другой день после официального знакомства с командой он спросил своего вестового Мигулина, не слыхал ли он каких-либо отзывов солдат из команды о новом начальнике.

— Хорошо говорят, — ответил Мигулин, и по его тону Андрей понял, что далеко не все говорят хорошо.

Мигулин пошел к нему в вестовые добровольно. Он сразу сознался Андрею, что в холуи идет только с тем, чтобы избавиться от работы в конюшнях. Всю жизнь с малых лет он проработал на мельнице в Оренбурге, считал себя рабочим, и грязная работа на конюшне ему не улыбалась. В строй тоже не тянуло. Нрава он был смиренного, ценил всякое доброе слово и даже переоценивал. За Андреем ходил, как нянька.

Через неделю Андрей знал уже, что если в дивизионе у него есть друг, то это только Мигулин.