— А вот вы человек образованный: так вот скажите мне, было еще такое время, когда это можно было сделать? Ну, в пятом, в шестом году. Поставят взвод городовых на мосту — и стоп Выборгская. Наши постреляют из-за угла из шпалеров — и все. И оружия у нас настоящего никогда не было. В пятом году из-за границы пароход везли с револьверами. Так он на камень сел. А теперь солдаты за нас, оружия — вон целый ящик патронов. — Васильев указал на старый комод. — Хозяйка ругается: белье, говорит, девать некуда. Когда же еще такое было? И потом житья не стало — расшевелился рабочий. Одно — война уже четвертый год, другое — хлеба не хватает, разор в стране, дороги стоят, в лавках пусто. Царя скинули, буржуазия попробовала, да тонка кишка.

— А справится ли рабочий класс?

— А уж тут, батюшка, выбору нету. Сами за себя. Трудненько, полагаю, будет, да уж ничего, вытянем.

— Вытянем, батя, — вскочил Алеша и хлопнул старика по плечу.

Иван смотрел на них уже не сердито.

— Я вот вижу, вы в свое дело верите, — сказал взволнованно Андрей. — У вас даже сомнений нет… А я за три года впервые вижу людей, которые верят во что-то до конца. Вот и германцы верили…

— Наша вера крепче будет, господин офицер, — сказал Иван. — Отцы наши в девятьсот пятом году верили, то уж нам не верить не пристало. Наши и за фронтом есть, и в других странах. Письма доходят…

— Верно, Васильич, верно! — раздался зычный голос в дверях. — А только вы что двери-то не закрываете? Гостей ждете?

— Это, конечно, Ксения, кто же иначе? За ней прислугу надо.

— Милого ждешь, Ксенюшка? — хохотал на пороге рослый парень в папахе, весь в пулеметных лентах Он стукнул прикладом об пол. Из-за его плеча выглянула веселая физиономия в матросской фуражке. Парень посмотрел на Андрея, смешно вытаращил глаза и выпалил, дурашливо взяв под козырек: — Виноват, ваше благородие, откель пожаловали?

— Брось, Сашка, свой это, от Петра Стеценки, с фронту, — взял его за рукав Алеша.

— Отчего же погон-то не снял, коли свой? За звездочку держитесь?

— Ну, чего пристал? — сказала Люба. — Проходи, садись, не в погоне дело.

— А может, он мой глаз колет, — не угомонился солдат. Он опять дурашливо схватился за голову. — Не терплю офицерского духу — такой я особенный.

Видно было, что дурачится он для того только, чтобы оттянуть время и успокоиться. Не снести ему в этот вечер здесь, на Выборгской, золотые офицерские дорожки. Наверное, Кольцов оскорбился бы, Горелов тоже.

— Могу вам подарить эти дорожки, — сказал Андрей, не вставая. — Мне они никогда не доставляли радости.

— Так мы их ножичком, — засмеялся солдат и полез под шинель в карман.

— Нет, Сашка, это уж дудки, — сказала Люба. — Если на то пошло, так я ножничками. Можно? — спросила она Андрея.

Андрей кивнул головой.

Люба, смеясь в лицо Андрею, аккуратно срезала мягкую дорожку погона, потом другую. Теперь только золотая шерстка осталась у края рукава, обнаруживая, что здесь когда-то был пришит царский символический погон.

— Ну, я как рада! — засмеялась Люба. — И Петруша обрадуется… А я-то все думаю, как вы домой пойдете.

— А вам далеко? — спросил матрос, усаживаясь в шинели на кушетку.

— На Невский.

— Ну так не больно бы вы добрались. На мостах патрули… Чего доброго, не пропустят. А трамваи давно в парк пошли.

— Вот так штука! — сказал раздумчиво Андрей.

— А вы оставайтесь, утром на грузовике вас доставим, — предложил Алеша. — А то, может, вместе Зимний брать пойдем. Или телефон, или еще чего.

— А евангелист ваш где? — спросил Кикин.

— Спать пошел в большом неудовольствии, — засмеялся Алеша.

Пришельцы внесли в комнату шум улицы. Оба были рослые, широкоплечие. Казалось, руки у них долго были связаны, а теперь вырвались на волю, и им тесно в этой людной комнате с низким потолком.

— Ну и народ прет туда через Неву, прямо мильен, — говорил матрос.

— Видимо-невидимо.

— А ружей… Пулеметы тащат.

— Неужели все с фронта?

— Всякие есть.

— И стрелять будете? — спросила мать со страхом в глазах.

— Непременно, мамаша.

— И они стрелять будут? — беспокойно спрашивала старуха.

— Не, они разучились, — смеялся Сашка. — Теперь наш черед.

Он подошел к стене, сорвал гитару и забренчал на струнах весело.

Старик Васильев поглядел на него неодобрительно.

— Да ты не серчай, Иван Васильевич. Что ж нам, плакать прикажешь?

— Сурьезности в тебе нету. А момент сурьезный.

— Чего сурьезнее! Временное завтра скинем. Посидели — и будет…

— Чего орешь-то?

— Чего же не орать? В газетах было. Теперь все одно назад не подадимся. Хоть отбой дай, не выйдет. Все равно народ сам на дворец кинется. Как мышей всех подавят. Хуже будет.

Андрея положили на кушетке в столовой. Квартирка затихла не сразу, и еще резче обозначился нестихающий шум улицы. Иногда веселый свист прорезывал гул голосов, иногда вздрагивали стекла в оконницах — проезжал грузовик, и тусклые пятна света пробегали по потолку и по верхушкам стен… На полу тихо похрапывали Сашка и матрос. Мысли шли спутанные, разорванные. Они отбивали сон и рушили ощущение времени. Весь дом спал. Как будто не этим ребятам, а ему, Андрею, предстояло вступить завтра в бой…

Хозяйка завозилась в кухоньке уже с пяти. В шесть лили чай и на автомобильный гудок выбежали на улицу. Автомобиль, набитый людьми, понесся через мост, по набережной, прямо к дворцу.

— Слезешь? — крикнул Алеша на съезде моста.

— Поеду с вами, — серьезно сказал Андрей.

Заря едва пробивалась сквозь низкие облака, и широкой дорогой, серой и хмурой, неслась к морю Нева. Еще курились ночные костры. Люди кутались в шинельки, прижимали к телу винтовки. Смотрели на грузовик весело, перекрикивались, стреляли махорку. На петроградских улицах раскинулся бивуак. Казалось, вот-вот издали, как стон земли, донесется гул орудия, и за домами, как за лесом, побежит пулеметная трескучая дорожка…

Заставы густо стояли у Летнего сада, у моста через Фонтанку, у Троицкого моста. По Марсову сонно бродили люди. Переулком свернули на Миллионную и стали у моста перед Эрмитажем. Кое-где у ворот валялись выломанные двери, вывески, бочки. Может быть, готовились строить баррикады, но раздумали. Широкая полоса у самого Зимнего была пуста. Только у штабелей дров, которые черным валом вытянулись перед фасадом дворца, копошились люди. У Россовой колонны, тесно прижавшись к цоколю, стояли, вскинув винтовки на руку, две фигуры. А дальше опять было пусто. Но в выходах на Адмиралтейский, на Дворцовый мост, на Морскую чернело от людей. Казалось, это глядели на дворец не улицы, а жерла не виданных еще пушек, которые готовы выстрелить в него вооруженной толпой. Во дворце кое-где были открыты окна верхних этажей. Вероятно, они служили бойницами для защитников.

У дворца стояли часами. Ноги стыли на мокрой октябрьской стуже. Грелись у костров. Здесь были веселые и суровые, балагуры и молчальники, но все глядели бодро. Здесь не томились надеждой на случайный отказ какого-то неведомого начальства от атаки. Приказа об отступлении не приняли бы, ему бы не повиновались. Нельзя было понять, кто здесь командиры, но порядок в передвижениях соблюдался образцовый. Иногда подлетали, шипя на тормозах, легковые автомобили. Штатские и военные проверяли патрули, беседовали с матросами и красногвардейцами. Успокаивали нетерпеливых и уносились дальше. Один такой, с узким лицом, острой бородкой, трепаной шевелюрой, совсем не командирского вида, поговорил с Иваном Васильевым, и тот сразу скомандовал своему отряду: «На грузовик!» Рабочие и солдаты, стуча винтовками, полезли на высокую машину. За ними и Андрей. Шофер в кожаной куртке решительно крутнул мотор.

Грузовик запыхтел, тяжело заезжая на тротуары, повернул, вылетел через переулок на Мойку и помчался по набережной к Невскому.

— Назначили нас к Варшавскому, — кричал, рискуя прикусить язык, Алеша. Держась обеими руками, он сидел на откидной боковине рядом с Андреем. — От Гатчины Керенского ждут с фронтовиками. Может быть, это почище дворца будет.