Кольцов любовался собою. Какая распорядительность, какая четкость! Но наполнявшее поручика чувство гордости самим собою перехлестнуло через край. Он посмотрел на Андрея и вдруг с широкой, приглашающей разделить удивление улыбкой заявил:

— Вот как надо, Андрей Мартынович! Раз-два — и готово. Мы в Галиции…

Он обнял Андрея за плечи и потащил назад к классному вагону, рассказывая по пути эпизоды из времен галицийской кампании, участием в которой гордился больше всего.

Начальник станции бежал вприпрыжку к станционному зданию, за ним, стараясь сохранить достоинство, необычно широко шагал Ставицкий.

По гладкой зеленой россыпи поля, как хвост гигантского дымящего локомотива, идет пыль. Изредка вырывается из клубов густого серого облака всадник на гарцующей лошади, чтобы сейчас же опять утонуть в пыли. Люди и повозки — как тени на плохо освещенном экране. А кругом горит, ослепляя, яркий весенний день.

Это идет походным порядком артиллерийский дивизион. Двухсотпудовые гаубицы и зарядные ящики, укутанные в брезентовые чехлы, мягко перекатываются широкими колесами по пыльным подушкам проселка. На ухабах громко звенят манерки, привязанные у седел ездовых и обозных. По бокам у орудий гарцуют взводные офицеры и орудийные фейерверкеры. По обочине дороги цепочкой тянутся номера, безбожно курят, потеют и размазывают руками пыльную жижу на лбу и на шее.

Кони застоялись в лагере и в вагонах. Слонообразные ардены и першероны, разгоряченные сопротивлением ездовых, приседают на задние ноги, грудью врываются в широкий ремень, почуяв тяжесть хода, злобно грызут покрытые розовой пеной удила и, сбивая с толку всю упряжку, воротят передок орудия к канаве, к зеленям поля.

Ездовые выбиваются из сил, натягивая жесткие удила, и хлещут по крутым, вспененным бокам короткой проволочной нагайкой. Ядреный мат стоит в воздухе. Номера врываются в пыльное облако у самых копыт разгневанных жеребцов, чтобы подхватить под уздцы закусивших удила и окончательно взбесившихся першеронов.

Офицеры и фейерверкеры носятся от упряжки к упряжке.

И только командир батареи в сопровождении трубача чинно едет далеко впереди на спокойном, широком, как корма смоленого баркаса, вороном коне. Его борода, расчесанная надвое, развевается по ветру седыми метлами. Он один не глотает пыль, поднятую батареей. Не оборачиваясь, он бросает приказания через плечо, и команда громко передается по цепи от фейерверкера к фейерверкеру, пока не дойдет по назначению. Иногда по его знаку из рядов команды верховых разведчиков вырывается в сторону всадник; крутым поворотом бросает он лошадь назад и, отдавая на ходу честь взводным офицерам, мчится в обоз к фельдфебелю, к старшему офицеру с приказом или к командирскому денщику за фляжкой с чаем или за папиросами.

— Ну и поход, Андрей Мартынович! — говорит Андрею фельдфебель Волосов, останавливая лошадь на фланге первого ряда разведчиков. — Кони — как черти! По двадцать пять фунтов овса в день травили, а коренникам — по тридцать пять. Ну, да скоро уходятся, эта лафа кончилась.

— Вас командир просит, — толкает Андрея в бок сосед, рябой и курносый разведчик Федоров.

Андрей дает шпоры кобыле, и она броском выносит его на десять шагов вперед.

— Опустите руку, Андрей Мартынович, — говорит командир. — Вот что: поезжайте к поручику Кольцову и передайте ему, что нужно выслать вперед квартирьеров. Скажите, что в двенадцать сделаем привал, а к пяти будем на месте.

Андрей не повторил слова командира, как полагалось по уставу. Ему казалось, что такие простые вещи можно понять и запомнить без повторения. Он сказал только:

— Слушаю, ваше высокоблагородие.

Командир отпустил его легким кивком головы. Андрей подумал: «А Кольцов, наверное, заставил бы вернуться, повторить приказание и прочел бы нотацию».

Андрей нашел Кольцова в самом хвосте батареи. У обочины остановилась парная военного образца фурманка, нагруженная до отказа всяким хламом. Какие-то цветные тряпки нагло выпирали из-под краев брезента, который топорщился серым пузырем высоко к небу, перетянутый тонкими крепкими канатами. Обозный фейерверкер, поддерживая рукой шашку, подгонял трех суетившихся у повозки солдат.

Кольцов эффектно неистовствовал:

— Черт знает что! Еще бы баб с собой захватили. Тюфяки, тулупы, одеяла… Что это — война или маневры?

— На маневры, ваше благородие, столько хламу взять не разрешили бы, — осклабился подъехавший фельдфебель.

— Так ты что же смотрел, обалдуй? Что ж, это тебя не касается?

Фельфебель скис и засуетился у повозки.

— Тут, ваше благородие, все больше холуйские вещи, — оправдывался один из солдат.

— И холуйские к едреной бабушке! — кричит Кольцов. — В следующий раз повыбрасываю на дорогу.

Андрей ждет в стороне, пока у поручика спадет порыв азарта: горит он всегда шумно, но недолго.

— В чем дело? — обернулся Кольцов к Андрею. — Вы ко мне?

Слова звучат грубо. Вопрос праздный. По выжидающей позе Андрея Кольцов, конечно, понял, что вольноопределяющийся прислан к нему командиром.

Поручик направляет лошадь на дорогу и выслушивает приказ командира на ходу.

— Хотите с квартирьерами? — заискивающе спрашивает он.

— Так точно, — отвечает Андрей.

Через десять минут подпоручик Дуб, разведчик Багинский и Андрей мчатся на хорошо кормленных конях вперед, к Жирардову. На веселой рыси подпоручик Дуб теряет наскоро приобретенную в училище офицерскую важность. Сейчас это просто розовощекий мальчишка, которому дали хорошего коня, блестящие шпоры, и самое главное, право равнять под свое настроение людей, подчиненных ему по уставу российской армии. Сейчас он хочет, чтобы всем было весело.

Все трое скачут через канавы, секут нагайками ветви придорожных деревьев и кустов, по ровной дороге несутся карьером наперегонки, с гиком пролетают крошечные деревушки, хутора, обдают пылью сторонящиеся коляски едущих на станцию ксендзов, экономов и помещиков.

Под Жирардовом въехали в лес, густой и темный.

— Стой, ребята, стой! Слушайте! — командует неожиданно Дуб.

Все замирают. Ветви шелестят на ветру. Фырчит кобыла Багинского, стуча удилами. И вдруг далеким, раскатистым гулом пошло по лесу эхо пушечного выстрела.

Квартирьеры смотрели друг на друга, смущенно улыбаясь.

— А я еще в Блоне слышал разрывы, ваше благородие, — прерывает молчание худой, желтолицый Багинский.

— А почем ты знаешь, что это разрывы? — спрашивает Дуб.

— А разрывы ближе, их скорее услышишь…

— А может быть, это наши стреляют.

— Не, это герман. Говорят, все герман бьет…

— Ну, кто говорит? — отворачивается Дуб.

— Так точно, — невпопад отвечает Багинский. Багинский, конечно, убежден в том, что это разрывы и что стреляет герман.

Через несколько часов под зеленую сень старопольского заповедного леса вошел дивизион. Сомкнувшиеся стены сосен, тяжелая, по-весеннему набухшая хвоя приглушили крики усталых ездовых и скрип тяжело переваливающихся колес. Серые шинели забегали под деревьями. На мягкой траве, на ковре из цветного перегноя кувыркались молодые канониры, еще не утомленные днями войны. Андрей поставил коня лицом к дороге и смотрел, как длинный поезд орудий, ящиков и телег медленно втягивался в зеленую пасть прифронтовых лесов.

На поляне тремя квадратами, напоминавшими Андрею римский лагерь из Тита Ливия, стали три батареи дивизиона. Ранним вечером загорелись костры. Большие, частые, незатуманенные звезды проглядывали сквозь тесноту ночных вершин.

Андрей вспомнил, что еще ни разу в жизни он не проспал всю ночь ни на лугу, ни в лесу, ни на песках днепровских отмелей без того, чтобы дома не доспать в постели. А здесь — прямо на земле без ничего, без охапки сена.

На корневищах гигантских сосен уже серели пятна солдатских шинелей. Канониры легко засыпали у костров или под повозками. Кони фыркали, ржали подолгу, задрав морду кверху. Где-то бесился жеребец.

Под ветвями беспорядочно разбросавшегося старого дуба, над которыми вторым шатром смыкались высокие сосны, вестовые растянули на траве два квадратных брезента. У кряжистого ствола пыхтел самовар, и уютная прогоревшая труба дышала жаром и легким пламенем касалась рукоятки факела, прибитого гвоздем к дубу. На брезентах у разостланных спальных мешков лежали и сидели офицеры. Вестовые возились с чемоданами.