Татьяна писала матери письма-дневники. Ложась спать, она отмечала на очередной странице случившееся за день. Здесь были ни для какого постороннего взгляда не предназначенные домашние строки, иногда шутливые, иногда заумные, составленные из неповторимых семейных слов, придуманных в колыбели и подхваченных родителями. В них выливалась ее тоска по семье и родному городку, ее замаскированный страх перед войной, ранами, чужими страданиями и перед всей быстро развернувшейся, раньше и не подозреваемой жизнью. Отправлялись такие письма раз или два в неделю.

От матери приходили толстые, уверенные, написанные с размаху в один вечер послания, о которых сама Мария Антоновна думала, что из них можно было бы составить прекрасный учебник семейной нравственности.

Татьяна спешно пробегала тяжким почерком выведенные нотации и, озираясь по сторонам — не увидел бы кто, — целовала последние строки, которые не нужно было читать, потому что в них мать благословляла и успокаивала дочь всегда в одних и тех же выражениях.

О своей встрече с Андреем Татьяна не написала. В этой встрече было что-то до того обидное, что даже матери нельзя было в этом сознаться.

С этого дня Татьяна не выходила до ночи из палат, оставалась дежурить за других. Больные и раненые менялись здесь часто, приходили и выходили безликие, отличные только нравом и ранами. Они любили сестер веселых, умевших балагурить и разговаривать по-простецки. Высокая сдержанная девушка была услужлива, но от нее не веяло тем, что открывает солдатское сердце. К ней, как и в Липове, шли писать письма, за справками, а в сумерки кучились больше около Зои и Лидии. Татьяна теперь не замечала этой отчужденности солдат. Работа нужна была ей, чтобы хоть на время забывать обиды и огорчения, рассеивать это крепнущее удрученное состояние.

Даже Зоя не пыталась теперь развеселить подругу. Она сказала себе, что время исправит все, и старалась поближе сойтись с Лидией, чтобы выведать у нее все, что можно, об Андрее. Но Лидия говорила о своих прогулках и о своих знакомых в ничего не значащих фразах, по которым нельзя было ни о чем догадаться.

Барон заглянул однажды в отряд с двумя товарищами. Он встретил в коридоре Зою и сам прошел в комнату подруг. Татьяна встретила его приветливо, так что Зоя даже покачала головой, хотела было шутливо погрозить офицеру пальцем, но вовремя остановилась.

Барон просидел у сестер весь вечер. Огня не зажигали. В комнату медленно заползали тени подступившего к дому парка. Барон говорил тихим голосом. Он рассказывал какие-то страшно легко забывающиеся, пустые великосветские истории, но для Татьяны, никогда не видавшей столицы, за его словами вставали нарядные, созданные ею самой при чтении книг картины балов, парадов, колонных зал, ковровых и шелковых гостиных.

Она готова была слушать его, сохраняя печальное лицо и неподвижность позы.

Барон, прощаясь с Татьяной, долгим поцелуем припал к ее руке. Зоя проводила его по коридору, и там в темноте он обнял девушку по-мужски, как обнимают любовницу, засмеялся в ответ на ее попытки протеста и ушел довольными, позванивающими шагами.

На следующий день барон увез девушек в штабной коляске. Он сидел на маленькой скамеечке против сестёр, незаметно щипал Зою за икры и изредка касался рукой затянутых в перчатку пальцев Татьяны. Барон был психологом. Зоя была польщена вниманием блестящего офицера и ничего не сказала Татьяне о его двойной игре. И Татьяна приехала домой посвежевшая, почти веселая.

Прогулки участились. Андрей не появлялся в Лужках. Татьяна быстро и успешно училась не думать об Андрее. Она вспоминала гимназические годы, когда «переменить симпатию» было так же легко, как получить пять по геометрии…

Однажды барон застал Зою в комнате одну. Он молча запер за собою дверь на задвижку и, упорный, со сжатыми скулами, как ходят на медведя, тяжелея и наливаясь кровью, пошел на девушку. Зоя уступила его порыву без сопротивления.

Она давно ждала этого порыва… С тех пор все ее встречи с бароном кончались объятиями в самых случайных и неподходящих местах: в парке, в коридоре, в коляске, но за Татьяной барон не переставал ухаживать галантно и тонко, учитывая состояние девушки, о котором кое-что выболтала ему Зоя.

Он был вежлив, подкупал тем, что из всех сестер госпиталя отличал, очевидно, ее одну. Он со всеми был сдержан, иногда даже презрителен. С нею был тих, доверчив, никогда не утомлял рассказами о войне, о трудном положении страны, никогда не говорил о политике, словно нарочно отводил от девушки все то, что напоминало бы ее работу и могло навеять тяжкое раздумье.

Часто по нескольку дней его не было. Иногда он приезжал измученный, зеленый, со злыми огоньками в глазах. В такие приезды он едва взглядывал на Зою, не задерживал, здороваясь, ее руку, и девушка отходила от него, испуганно свертывалась и исчезала в палатах или в парке. Барон сидел в таких случаях недолго, никогда не говорил о своих настроениях и уезжал, заглянув на минуту к княжне.

В отряде не было принято принимать гостей по комнатам. Вечерами большая столовая превращалась в гостиную. Исключение делалось только для давних знакомых, к числу которых принадлежал и барон. Но в столовой он всегда держался около княжны и даже к Татьяне никогда не подсаживался надолго.

Татьяна находила и в этом проявление высшей корректности.

Однажды они углубились вдвоем в парк. В парке было мглисто и сыро. Барон вел под руку Татьяну. Его пальцы чувствовались горячо и крепко на руке.

Неожиданно он заговорил о скуке и неудовлетворительности офицерского общества.

— Только с вами, Татьяна Николаевна, я отдыхаю… — Это было шаблонно даже для такой провинциалки, как Татьяна.

— Мы все в отряде… — начала было она и вдруг почувствовала, как барон притянул ее к себе. Она отстранилась.

— Меня влечет к вам неудержимо, — сказал офицер взволнованно, все же отпуская ее руку.

Это было похоже на объяснение в любви. Но любовь на фронте в ее глазах была скомпрометирована. Ей стало жаль прежних хороших отношений, но она чувствовала, что нельзя было позволить барону продолжать.

— Не надо, не надо! — сказала девушка. — Так было хорошо…

— Но так не может же быть всегда, — раздался в темноте напряженный шепот.

— Почему?

Он охватил ее плечи. Девушка вырвалась.

— Я не хочу! — крикнула она и побежала туда, где серел просвет двора.

Барон немедленно ускакал в штаб, а на следующий день приехал, прикинулся смущенным и раскаявшимся.

О случившемся в парке не говорили.

Барон вел себя так, как будто примирился с поражением, но чувствовал себя все время перед прыжком. Казалось, только одна Татьяна могла бы ему заменить здесь, на фронте, всех женщин, с которыми он был близок в Петербурге. Всех этих дам, умевших вносить в адюльтер остроту светского обмана, всех хористок, демимонденок, которые прощали ему тощий кошелек ради гвардейского лоска, лихости и бесшабашной щедрости в редкие моменты просветления на его узком финансовом горизонте. Теперь Татьяна стала для него еще желанней. А барон вообще не умел сдерживаться…

За окном уже по-осеннему кружились высыхающие листья, и ветер швырял их в бурные, потемневшие воды речонки. Ветер рвал кусты и продувал двор, парк и поляну, словно со всех сторон усадьбы были поставлены воздуходувные трубы.

Недзельская уехала в Петербург. Говорили, что истинной причиной ее отъезда было требование жениха, с которым она обручилась во время поездки в отпуск. Лидия злилась на всех и готова была сцепиться по любому поводу.

Палаты отряда часто пустовали. Иногда прибывали партии больных, их немедленно купали, пичкали касторкой, хиной и микстурами и отправляли дальше…

…

Это было в сумерки хмурого дня, когда серое тусклое небо близко подходит к земле.

Зоя вошла в кабинет Розалии Семеновны.

Врачиха сидела за столом и, о чем-то раздумывая, ловила концами острых ногтей волосок, застрявший в пере.

— Вы ко мне?

— Розалия Семеновна, — сказала, опускаясь на стул, девушка. — Я плохо себя чувствую. Со мной что-то неладное. — Пальцы, которыми она царапала край стола, вдруг сорвались, и глаза девушки опустились.